Парень поглядел на креффа с горьким пониманием. Кивнул и ушел.

Колдун, с трудом переставляя тяжелые непослушные ноги, отправился в свой покой.

В покое на столе стояла миска со Светлиными забавами: бусинами, черепками, перышками, камушками, шишками. Лежал на лавке обломок старой ложки. Где-то в ларе была припрятана и рубаха, которую сшила дурочка.

Донатос взял блюдо, наполненное тем, что всякий здравый рассудком человек назовет мусором. Запустил руку, взял горсть «богатств» долго-долго рассматривал. Ссыпал обратно. Поставил на стол.

Крефф перебирал в памяти то, что говорила ему скаженная, когда входила в короткие просветления. Пытался вспомнить, а называла ли она хоть раз себя иначе, чем дурой? Не вспомнил. Зато все прочие для глупой были лучше, добрее, умнее, благороднее её самой. Как так выходило, что она — нищая, скорбная рассудком, не имевшая за душой ничего, кроме мусора и старой залатанной рубахи, была богаче их всех? Она ведь жила в мире, в котором не было зла. Не видела она зло и в сердце его не впускала.

Потому, небось, никогда жалость в ней не иссякала. Донатос рывком поднялся с лавки и застыл, глядя в окно. Что-то, доселе незнакомое, творилось у него в душе. Он не знал этому названия. Просто почувствовал, как скрутило разом все внутренности, свило в тугие жгуты.

В дверь осторожно постучали.

Крефф отворил.

На пороге стоял Зоран — взгляд виноватый.

— Наставник, мы Светлу в покойницкую снесли. Но Глава говорит нынче всех похоронить надо…

По парню видно было, он ждал, что наставник, как было у того в привычке, сорвется, обругает, скажет что-то обидное. Выуч уже к этому изготовился, зная желчный нрав наузника. Но Донатос сказал:

— Я понял. Сейчас спущусь. Сходи к Нурлисе, попроси рубаху чистую исподнюю. Да холстину — тело завернуть. И воды принесите.

Зоран вскинул на креффа расширившиеся от удивления глаза и кивнул.

— Иди, — сказал колдун, понимая, что ему нечего добавить. Желчи в нём не осталось. Только тоска. Страшная тоска, с которой он не знал не то что, как жить, но и как переспать первую ночь в Цитадели.

…Погибших хоронили уже в сумерках. Складывали в общую ямину. Светлу — обряженную в чистую рубаху, с расчесанными волосами — положили между воев. Она покоилась в серёдке — тоненькая, белая, какая-то очень маленькая и особенно жалкая рядом с ширококостными мужиками.

Закапывали сгибших торопливо, словно хотели поскорее закончить, чтобы не скорбеть по павшим, но порадоваться, наконец, вернувшимся. Всхлипывали девки. Донатос стоял на краю ямины и глядел за тем, как прибывает земля.