На миг он едва не поддался инстинкту, не превратился в безумное, ищущее лишь спасения, существо, одержимое бегством и не способное мыслить.

Как тот нищий, вспомнил он. Жалкий бродяга, которого его пажи, сами отчаянные шутники, встретили возле маркграфского дворца и заманили к нейро-корректору, пообещав целый двойной денье. Бродяга, польстившись на серебро, слишком поздно понял, какой фокус с ним сыграли. Смеха ради пажи выжгли ему добрую половину миндалевидного тела[2]. Он выжил, но разум его, заключенный в высохшем теле человекоподобного пугала, более не был разумом человека, лишившись каких-то важных нейронов своего естества. Это было воющее от смертельного ужаса существо, мечущееся подобно дикой крысе, мочащееся под себя и исторгающее такие вопли, будто оно вживую ощущало, как душа его, отделенная от тела, корчится в адских котлах.

Шутка вышла забавной, пажи покатывались со смеху, наблюдая за тем, как от одержимого ужасом безумца бросаются врассыпную дворцовые слуги, как он испуганной летучей мышью бьется о стены и воет от ужаса. Но испортил ее Аривальд. Молча отнял у кого-то из шутников колесцовую пистоль и одним выстрелом размозжил бедолаге затылок, избавив от всех страхов разом. А потом молча ушел, ни на кого не глядя.

Это было чертовски грубо с его стороны, испортить такую хорошую шутку, Гримберт даже обиделся на него, но быстро простил — он никогда не мог долго злиться на своего оруженосца…

Теперь он понял, что это такое — терять рассудок от ужаса. Ощущать, как все мысли съеживаются, пытаясь раствориться без следа, предоставив телу, руководимому древними, как Святое Писание, инстинктами самому искать спасения.

По снегу не уйти. Слишком быстро настигают. Он слышал гортанный хохот преследователей, делающийся все громче и громче, подстегивающий его дюжинами хлыстов. Длинноногие, привыкшие двигаться по глубокому снегу, еретики покрывали гораздо большее расстояние, чем он. Это означало — минута, самое большее — две.

— Стой! — рявкнули сзади, и не на каком-нибудь еретическом наречии, а по-франкски, — Стой, шкура, не то резать буду!

В этот миг ему и открылось спасение. Перепуганный до смерти разум вдруг вернулся, точно птица в брошенное гнездо, в свою обезумевшую оболочку, неся с собой оливковую ветвь спасительной мысли.

Чаща. Они не смогут преследовать тебя в чаще.

Там сплошные ветви, корни и шипы. Там мало снега, по которому они так ловко двигаются на своих лыжах и снегоступах, и еще там чертовски мало места. Это значит, худосочный сопляк вроде него получит преимущество. Оторвется. Завоюет себе дополнительные минуты жизни. Если, конечно, не повиснет, задохнувшийся и пронзенный шипами, в ледяных объятьях Сальбертранского леса…