– Ах, эта сладостная тишина, – прошептал он, стоя под скорлупой тьмы.
Харпвелл оказался в упоительно просторном чреве здания, над которым простирался навес из чистой безмятежности, пустота без звезд.
Посредине помещения, представлявшего собой двухсотфутовый неправильный круг, стояло устройство; машина. В этой машине имелись циферблаты, реостаты, переключатели, сиденье и рулевое колесо.
– Что же это за штука такая? – прошептал поэт, нерешительно приблизившись и наклоняясь, чтобы потрогать находку. – Ради Христа, сошедшего с креста и несущего милосердие, – чем она пахнет? Кровью и кишками? Нет, она чиста, как платье девственницы. И все же я что-то чую. Насилие. Простейшее разрушение. Я чувствую, что треклятый скелет дрожит, как нервная чистокровная борзая. Она
Он сел в машину.
– Так, с чего же начнем? С этого?
Он щелкнул рычажком.
Машина заворчала, как собака Баскервилей, потревоженная во сне.
– Славный зверек. – Он перебросил другой рычажок. – Как же ты заводишься, зверек? Куда давить, когда проклятая штуковина раскочегарится на полную? У тебя нет колес. Что ж, удиви меня. Рискнем.
Машина дернулась.
Машина тронулась с места.
Машина поехала. Помчалась.
Он крепко вцепился в «баранку».
– Господи Боже! – вырвалось у него.
Поскольку он оказался на шоссе и несся вперед.
Мимо свистел воздух. Небо переливалось стремительно меняющимися цветами.
Спидометр показывал семьдесят, восемьдесят.
Шоссе, извилистой лентой уходившее к горизонту, летело ему навстречу. Невидимые колеса громыхали по быстро ухудшавшемуся покрытию.
Далеко впереди появилась другая машина.