Никогда-то не выходило.

– Не держи в себе…

Листья кружат, будто ветром невидимым подхватило, подняло, заслонило от мира. И в коконе этой ненастоящей листвы спокойно. Это спокойствие давит, заставляя острее ощутить свою слабость.

И страх.

А ведь обещала, что заберет.

– Как заберу, если ты не отдаешь? – голос ведьмы шелестел, вплетаясь в песню ветра. И в ней, помимо этого голоса, было много иных.

…Серафимы Кузьминичны.

– …сиди смирнехонько и носу не высовывай. Ясно? На вот тебе горбушку. Бери-бери… ишь, выхудла, кости одни остались. И глаза. Прикрой. Морок на тебя наводить стану, а то мало ли… с мороком всяко спокойнее.

Сила у Серафимы Казимировны течет, что вода.

Ледяная.

И лед этот обжигает, заставляет кривиться от боли.

– Терпи… тебе оно на пользу. Любая отрава, она и яд, и лекарство… мне вот яд, а тебе, глядишь, и поможет. Спи уже, вижу, что устала… и поплачь. Нет? Вот же, упрямая… слезы нужны. Когда рана кровит, то кровь из тела дурное выносит. Так и слезы душу очищают, дают ранам затянуться…

Она пытается плакать, но не выходит.

Глаза сухие.

Душа… тоже.

…шепот уносит.

– …дорогой, мне кажется, что ты позволяешь себе высказываться… чересчур уж резко, – матушкин голос доносится из-за запертой двери. – Что будет, если твои слова истолкуют превратно?

От матушки пахнет духами.

Тяжелый запах, но ей идет. В памяти Астры этот запах прочно увязан с гладкостью атласа, с мягкостью матушкиной кожи, которая бледна.

В белых волосах поблескивают камни.