— Стой и назовись! — крикнул он.

Темнота и холод поглотили его оклик, словно тот не имел ни малейшего значения.

Мальчик-солдат придержал Утеса и воззрился на стража сверху вниз. Улыбнулся. Часовой посмотрел мне в глаза, покосился на коня и снова вскинул взгляд. Когда его лицо вновь запрокинулось вверх, оно побелело куда сильнее, чем могло бы от холода, а челюсть его отвисла.

— Во имя доброго бога! — хрипло прошептал он и осекся.

Это произошло одновременно. Я узнал часового, а он — меня. Это был тот самый тип, что заламывал Эмзил руки за спину, пока другой рвал с нее платье. Он был здесь в ночь, когда меня убили, и теперь смотрел на всадника на знакомом ему коне и, застыв от ужаса, думал, что видит призрака.

— Я сожалею, сожалею, — беспомощно забормотал он.

И пока часовой таращился на меня, мальчик-солдат наклонился, одной рукой сгреб его за капюшон, а другой небрежно чиркнул по его открытому горлу медным ножом. Все произошло так быстро, что Утес даже не испугался. Мальчик-солдат пустил коня шагом. Когда мы отъехали, часовой, хрипя и корчась, рухнул наземь, и его кровь залила утоптанный снег. Словно следующие за нами тени, объявились спеки и просочились в ворота. Мигом позже они вновь исчезли, рассыпавшись по форту — каждый со своим заданием.

Мальчик-солдат ехал дальше. Он убрал окровавленный нож в ножны так же спокойно, как и обнажил его. Он ехал, а мне казалось, что я все еще там — наклонившись с широкой спины Утеса, плавно провожу ножом по беззащитной плоти. Последние слова часового эхом отдавались у меня в ушах: «Я сожалею, сожалею». Правда ли он сожалел о содеянном, или это чувство внушил ему я сам в ночь, когда меня пытались убить? Меня потрясло, что я способен размышлять об этом, когда один из солдат моего полка валяется позади в луже собственной крови.

— Я этого не делал, — пробормотал я, словно молитву. — Я этого не делал, не делал.

— Верно, — шепотом согласился мальчик-солдат, — но ты хотел. Считай это подарком. Вернувшейся частичкой своей мужественности.

Холодность его слов поразила меня. Они смешались с памятью тела о том, как острое лезвие скользнуло по горлу часового, о легком сопротивлении распадающейся плоти, о том, как вдруг распахнулись его глаза, закатившиеся к звездам, когда он умер. В тот миг я понял, как сильно нам с мальчиком-солдатом не нравилось то, чем мы стали. Нас расщепило так, что каждому чего-то не хватало, чтобы сделаться тем, кем он хотел. Моя беспощадность отделилась от способности к сопереживанию. Каждый из нас был лишь частью человека. Но единственный способ для меня снова стать целым — перестать существовать и слиться с ним. Соединиться с предателем, который только что убил одного из своих товарищей-солдат и терзался при этом не больше, чем я — потроша рыбу. Стать единым целым с врагом.