Во время переезда по Ла-Маншу море штормило, но морская болезнь – неподходящая тема для обсуждения, все учебники этикета с этим согласятся. А этикет был главной проблемой, занимавшей Бекки с той минуты, как они сошли на твердую землю, ибо, как только они оказались в поезде, графиня принялась учить ее и Аделаиду тысяче вещей, о которых они и не подозревали: как обращаться к государственному канцлеру, кто выше по рангу – младший сын графа или старший сын барона, как правильно очищать апельсин, с чего начинать разговор с епископом, и так далее, и так далее, пока у них в головах не зазвенело.

В промежутках между уроками графини, посвященными придворным правилам и этикету, Бекки учила Аделаиду читать и писать, а также немецкому языку. Любая другая запросила бы пощады, но Аделаида была упорная девушка; единственным признаком усталости была все чаще проступавшая между ее бровей крохотная морщинка, но и та разглаживалась, когда они с принцем или с Бекки играли в хальму, «ходилки-бродилки» или в какую-нибудь другую игру. К удивлению Бекки, она очень быстро научилась шашкам (хотя раньше в них никогда не играла) и уже с третьей партии начала обыгрывать свою учительницу. Потом, заинтересованная видом шахматных фигурок, Аделаида настояла, чтобы ее учили и шахматам. В общем, время летело очень быстро.

Вечером того же дня они проехали Эссен, центр металлургических заводов Круппа. Солнце на закате казалось багровым от клубящегося в воздухе дыма, и они могли слышать гул множества тяжелых молотов, кующих орудия и броню.

– Вот причина всей этой заварушки, – заметил Джим Тейлор, пришедший немного посидеть с Бекки. – Альфреду Круппу нужен никель. Как себя чувствует принцесса?

– Трудится, как целый завод. Боюсь, не выдержит.

– Что же, это ваше дело – дать ей немного передышки. Сыграйте с ней в паркези, например.

– Не хотите ли поиграть с нами?

– Да вы что, шутите? У меня есть дела поважней. Болтать с графом, курить сигары и тому подобное…

Он уже перестал быть мистером Тейлором, сделавшись просто Джимом. Бекки все больше узнавала его, и он все больше ей нравился. Она мысленно пыталась составить его словесный портрет для письма домой, но описание ей не давалось: очень уж он был не похож на тех молодых людей, о которых Бекки слыхала или читала (ее собственный опыт в этом отношении был слишком мал). На первый взгляд он представлялся легкомысленным и беззастенчивым, но это впечатление плохо вязалось с тем тактом и деликатностью, которые он проявлял в общении с аристократами, причем в его обращении не было и намека на униженность, искательство или пресмыкание. Казалось, он считал себя их ровней – может быть, самонадеянное допущение, но он держался его как ни в чем не бывало. Пожалуй, часть этой самоуверенности происходила от его внешнего вида – атлетической осанки, немного развязной походки, модной одежды, которую он носил со щегольским шиком; но другая часть шла от его веселых, с кошачьей зеленью глаз, от оживляющего их иронического блеска, просто-напросто от ощущения, что он по своему уму превосходит любого из своих нынешних собеседников. И еще – хотя этого, конечно, она никогда бы не написала в письме матери – вокруг него чувствовалась какая-то атмосфера опасности, готовности, если надо, драться – и драться насмерть, в упоении риска и боя.