— Твою мать, — я убрал ладони от лица и уставился на Феодору. — И ты, дура, значит, позора не вынесла? Решила руки на себя наложить. Ладно что грех, мне на это наплевать. Но кому, отвечай, от этого станет легче?

Она замотала головой, из-под разорванного ворота сорочки выскочило загорелое хрупкое плечо. Что же за бесконечный кабздец творится, а? Не успел вылезти из одной задницы, так если не сам угодил в новую, обязательно по касательной зацепит.

Еще и эта дамочка… Решила, блин, смыть позор кровью.

— Если я виновата во всем этом… Вы понимаете, насколько это ужасно? — Прошептала она, размазывая слезы по щекам. — Я привела в ваш дом беду. В ваш дом — и в свой. Это же и мой дом тоже. Оболенские — моя семья. Ваш дед меня, считай, из грязи вытащил, а я так отплатила вам…

Так. Случай клинический. Придется применять радикальные меры.

Я схватил ее за плечи и как следует встряхнул. Феодора сдавленно охнула то ли от неожиданности, то ли от боли — вцепился я в нее крепко, а женщина была миниатюрной.

— Слушай сюда, суицидница благородная, — я приблизил лицо почти вплотную — и уловил следы амбре выпитой «казенки». — Если все, до чего мы додумались, правда, то обманули не только тебя, но и всех нас. Ну накосячила ты — и косяк жирный. Но не думай, что ты здесь умнее всех. Прокололась и служба безопасности, и другие слуги — не уследили, что эта девка что-то мутила. Да и нет гарантий, что другой управляющий на твоем месте выявил бы эту заразу на этапе найма. Так что ты многовато на себя взяла, уважаемая.

Феодора глядела на меня в упор сквозь пелену слез. Черт, редко кому идет плакать, но вот этой женщине, если так можно выразиться, слезы были к лицу. И без того большие темные глаза казались еще ярче. Раскрасневшиеся щеки, влажные припухшие губы…

Так, Хруст, что-то тебя не туда понесло. И совсем не в то время и не в том месте. Да и вообще, она все еще служила этому дому.

— Вы не понимаете, — покачала головой управляющая. — Даже если вы меня простите, я сама себя не прощу…

Ее плечи снова затряслись, а я не придумал ничего умнее и быстрее, чем просто крепко ее обнять. Не знаю, было ли ей это нужно в тот момент, но мне подумалось, что даже если один Оболенский, пусть и самый непутевый, проявит не гнев, а милость и понимание, то так будет лучше для всех.

— А ты прости, — хрипло ответил я, обняв ее крепче. Лохматые кудри женщины щекотали мне шею, и от них пахло какими-то восточными духами. — Это самое сложное — себя прощать. Но надо, Феодора. Простить себя и жить дальше.

Она шмыгнула носом, смахнула очередную слезу и слегка обмякла в моих объятиях. Я тоже на несколько мгновений позволил себе расслабиться и выдохнуть. И слишком поздно осознал, что сделал это зря.