— В Дартфоре вообще закона не стало. Никакого. Один закон: чуть что — голову с плеч! Где же это видано, за мешок говна какого-то…

— Ну-ну, ты-то поной, на закон пожалуйся!

— Захочу да пожалуюсь!

Мартин не слушал эту перебранку дальше — всё равно приобрела она скорее шутливый характер. Не плакать же людям в одном шаге от плахи? Мальчишка попытался устроиться удобнее и почти сразу почувствовал, что засыпает.

Собственная судьба его совершенно не беспокоила.

***

Вторая встреча с Геллой совсем лишила Робина Гаскойна покоя — а ведь на душе и так было не особенно легко. Раньше он хоть сбегал куда-нибудь в лес от мыслей, под тяжёлыми сводами Фиршилда давивших на голову нестерпимо. А теперь — куда ни кинь, всюду клин. И в замке ну никак невозможно, и за его ворота выехать… боязно.

Не ведьма пугала молодого Гаскойна. Сам себя он боялся. И нынче куда сильнее, чем после первой встречи.

Ну что там было, в ведьмином доме? Наваждение. Робин тогда плохо отличал сон и видения от яви. И многое, конечно, мог списать на морок. Ко всему прочему, той ночью он знал куда меньше, чем теперь.

И не знал об ужасной смерти Мэри, а потому вовсе был другим человеком.

Встреча у лесного озера вышла иной. Там уже ни сна, ни ворожбы. Никакого пути для мысленного отступления — показалось, не понял, был запутан. Гелла не объясняла толком, что предлагает и чего от Робина хочет, однако сделалось ясно: речь о сделке. О дарах, должно быть, великих — а иначе какой смысл в таком внимании к рыцарю, но о дарах не безвозмездных — по той же точно причине.

Тот человек, каким был Робин до истории с Мартином, до ведьминого дома, до пепелища, что осталось от Вулмена — о, тот человек мог бы отмахнуться. Поступить так, как учили на проповедях — хоть и мало времени Робин Гаскойн провёл за свою короткую жизнь в церкви. Больше-то на ристалище да охоте.

Теперь…

Робин боялся себя, потому что осознавал влечение. Первый раз, в доме, казалось оно просто влечением к бесподобно красивой женщине — и обычной для воина притягательностью пугающего. Но сейчас молодой Гаскойн ощущал нечто большее.

Быть может, влечение к самой Тьме, каковую Гелла представляла — хоть и пыталась убедить, что Тьма сама по себе не есть зло. И вот это была мысль предельно страшная. Не только по религиозным причинам: в конце концов, не был Робин Гаскойн особо истовым верующим. Да, он поклонялся Творцу Небесному, но воспитан был так, чтобы на перекрестие меча полагаться куда больше, нежели на крест церковный.

Лёжа на широкой кровати в своих покоях, на мягких звериных шкурах и при свете всего-то пары свечей, положив рядом с собой обнажённый меч, Робин размышлял о природе испытываемого. Тройственной природе, неразделимой в своём триединстве.