— А вы, товарищ майор? Вы сможете? После того как он нас всех… можно сказать, с того света вытащил?

Гальченко ответил не сразу. Докурил, притоптал бычок.

— Видишь ли, Котенок, тогда мы опасались, что он попадет в руки к профессору.

— Это к какому же? Не к тому ли, которого мы там угрохали?

— К нему. Поэтому и был отдан такой приказ.

— Но ведь его теперь нет? Значит, и приказ…

— Действует. На место убитого профессора пришел новый.

— И что теперь? Над… Леоновым всегда будет висеть этот топор?

— Пока сохраняется возможность его захвата противником — будет.

— И это значит, что вы…

— Буду стрелять. И требовать этого от других. Кроме тебя.

— Почему?

— Есть грань, которую не может преступить даже командир, отдавая приказ. Война ожесточила всех. Но даже и в жестокости есть граница, которую нарушать нельзя. После этого уже не сможешь оставаться прежним человеком. Будет машина, бездушный механизм для исполнения команд. Чем мы в этом случае станем лучше немцев? Я никогда не спрашивал тебя, кем был для тебя твой «дядя Саша»? Не хотел касаться этой темы, не мое это. Вот скажи мне, в него ты стала бы стрелять? В таких же условиях?

Марина молчала. Рука ее остановилась, и прутик упал на песок.

— Вот видишь? Сама эта мысль для тебя невыносима. А Леонов… ведь ты же узнала его там, в деревне?

— Таким образом, коллеги, на примере этого больного мы можем наблюдать процессы, возникающие после изменения курса лечения, — профессор Панков вытер испачканные мелом руки. — У кого-нибудь вопросы есть?

— Но, профессор, как вы можете объяснить столь быстрое изменение поведения человека? Ведь он лежал в коме почти полгода? Неужели этот процесс обратим? — сказал высокий, светловолосый врач, внимательно слушавший его доклад.

— Как видите, вполне. Просто не надо подавлять деятельность его собственного мозга.

— Павел Петрович, дорогой, но ведь он так и не вспомнил, что же происходило с ним в последние полгода? — поднялся со своего места профессор Великанов, директор института.