– Это как из комнаты уйти?
– Не только из комнаты. Это значит также уйти из дома, города, страны.
– Ага, далекое путешествие? Как бы на каникулы?
– Э-э… нет, не совсем так. Потому что, когда человек умирает, он больше не двигается.
– Не двигается, но далеко уезжает? Обалдеть! Как такое возможно?
Пожалуй, как раз эта неудачная попытка объяснить кончину мясника Дюпона и оставила во мне почву для любопытства, на которой – гораздо позднее – Рауль Разорбак смог высадить ростки своих фантасмагорий.
По крайней мере, мне так кажется.
Три месяца спустя, когда сообщили, что моя прабабушка Аглая умерла, то я, как рассказывают, воскликнул: «И она тоже?! Ничего себе, никогда не думал, что она на это способна!» Рассвирепевший, дико вращающий глазами прадедушка выкрикнул фразу, которую я никогда не забуду:
– Да ты что, не знаешь, что
Нет. Этого я не знал.
– Ну… я думал, что… – стал мямлить я.
–
Потом эстафетную палочку принял папаша. Все они хотели мне втолковать, что смерть – это абсолютное табу. О ней не говорят, о ней не вспоминают, а если и произносят ее имя, то только со страхом и почтением. И в любом случае нельзя упоминать это слово всуе, потому как, дескать, это приносит несчастье.
Меня трясли и пихали.
– Твоя прабабушка Аглая умерла. Это ужасно. Если б ты не был таким бессердечным… ты бы рыдал!
Тут надо сказать, что к рассвету из моего братца Конрада натекло, как из половой тряпки, если ее выжать.
Ага, когда люди умирают, нужно плакать? Мне никто ничего не говорил. А если о кое-каких вещах не принято упоминать, то могли бы и предупредить, что ли.
Чтобы помочь мне заплакать, отец, раздраженный такой несовершеннолетней наглостью, подарил, среди прочего, пару оплеух. С их помощью он надеялся, что я запомню, во‐первых, что «смерть – это самое страшное, что только может случиться», и во‐вторых, что «с такими вещами не шутят».