Одна Оливия сознавала, насколько важно поддерживать тех, благодаря кому она жила в роскоши. Как писал великий имперский учёный Беламарикий: «Любовь крестьян есть первейшая задача любого господина. Их преданность легко заслужить и ещё проще обернуть в твёрдую и непоколебимую власть, ибо любая власть произрастает из низшего сословия, как прекрасный цветок, корнями уходящий в землю». Оливию всегда забавляло, что его мысли находят отражение в святых писаниях, в особенности Айемсианского цикла. Когда политическая и религиозная мысли совпадают, не это ли является вернейшим доказательством истинности суждения?

— Я желаю побыть наедине с дочерью. Бекельмейт, ждите меня в гостевой комнате, мы обговорим условия поисков.

С неохотой поклонившись, епископ покинул приёмную. За ним последовал Зиновьер, потом Орак и Вербер, тенями выскользнули служанки. Последними пробряцали охранники барона, по-прежнему напыщенные и нервные. Бесшумно закрылись двери. В комнате остались только Оливия и Фредерик, всё так же стоявший у кресла, точно у него не хватало энергии сдвинуться с места.

Оливия подскочила к отцу и уткнулась в его грудь. Кошачий волос попал ей в ноздрю, она чихнула и смешно шмыгнула носом. После секундного промедления барон заключил её в объятия, крепкие и немного неловкие. Оливия закрыла глаза и позволила себе вернуться в детство — в ту славную пору, когда Фредерик был для неё непререкаемым авторитетом, когда мир вокруг восхищал простотой, а мама ещё была жива.

— Папа…

Она почувствовала тяжёлую ладонь на своей макушке, неуклюжие поглаживания. Дыхание барона, в котором угадывалось вино и жареное мясо, шевелило ей волосы.

— Папа…

Она слушала стук сердца отца и тёрлась щекой о его грудь. Вновь накатили непрошеные рыдания, и больших усилий стоило отогнать их. Она едва не принялась вываливать на него события этого долгого дня — дикую смесь боли, тоски, ощущения утраты и всепоглощающего ужаса перед бандитами и теми, кто убил их. Едва не застонала, когда её оставил кураж, на котором она пререкалась с епископом. Едва не попросила, чтобы отец отнёс её в спальню и держал за руку, пока она засыпает, вздрагивая от любого шороха.

— Болит? — спросила она наконец.

— Так, побаливает. Как и всегда, девочка моя.

— Покажись реамптору, — в стотысячный, пожалуй, раз предложила она, решив пропустить мимо ушей оскорбительное для взрослой особы обращение. Иногда можно позволять близким людям вольности.

— Пока я жив, эти стервятники и близко ко мне не подберутся. И твой дед тоже страдал сердечными болями, однако ж дожил до преклонного возраста, как и прадед. Эти приступы — проклятье облечённых властью. Уверен, подобная боль преследует каждого, кому приходится принимать важные решения, от которых зависят многие судьбы.