– Вы? Не расстреливаете? – сам понимая, что перегибает палку, огрызнулся лейтенант.

– Горелик, мать твою! – вмешался Бойко. – Разговорчики!

– Все в порядке, майор, – особист ухмыльнулся, потом уставился в глаза лейтенанту Горелику. Взгляд был тяжелый и ледяной, как могильный камень. – Я – не расстреливаю.

Горелик, ненавидя себя, опустил голову и тут же подумал, что у особиста Бусыгина в сорок втором глаза были совершенно другие: беспокойные, мутные, ни на ком надолго не останавливающиеся, как две навозные мухи; в них и захочешь-то заглянуть – не поймаешь. Он помнил, как эти мухи-глаза суетливо метались из стороны в сторону, пока Бусыгин говорил:

– Ты что предпочитаешь, Горелик: расстрел на месте – или в штрафбате искупить свою трусость кровью?

– Трусость? У меня орден Отечественной войны за отвагу, – онемевшими от гнева губами ответил он тогда особисту.

– Уже нет, – мухи на секунду застыли и тут же уползли вбок. – Ты наград лишен. И звания тоже.

– За что? Я бежал из плена, убив трех немцев!

– Горелик – это же еврейская фамилия? – спросил вдруг Бусыгин.

– Так точно.

– И как же ты, еврей, неделю провел в фашистском плену? Почему они тебя в первый же день не убили?

– Я сказал, что я украинец. Мои товарищи подтвердили.

– Боялся, значит, за свою шкуру. Перед фашистами изворачивался. Вот и выходит, Горелик, что ты предатель и трус, недостойный звания офицера…

– …Товарищи офицеры! – стоявший на краю ямы Пашка тряхнул лопатой. – Так я чего, китайских товарищей зарываю?

Бойко кивнул:

– Давай, зарывай, Овчара.

Пашка бодро надавил сапогом на штык лопаты, зачерпнул большой ком земли с обмотками травы и корней – и вывалил в яму, на лицо китайца с рыжей косичкой в бороде и с равнодушными нарисованными глазами. По щеке китайца, извиваясь, поползла разрубленная лопатой половинка дождевого червя. Рядовой Овчаренко страдальчески причмокнул, снял с лопаты вторую половинку и отбросил в кусты.

– Пары монет не найдется у вас, майор? – вдруг спросил особист. – Вернемся в Лисьи Броды, верну.