Теперь промыть.

— Горячий физраствор. Аспиратор переключить.

Струя физраствора — прозрачной, с лёгким лимонным оттенком жидкости — вымывает из разверстой брюшины сгустки крови, грязь, скудное кишечное содержимое.

— Готовьте радиометр.

Навряд ли что внутрь попало, но бережёного…

— Пульс не прощупывается! – тревожно сообщила сестра. — Кровь в вену не идёт!

— Вижу, — проскрипел сквозь зубы хирург.

Из‑за печени пробивается струйка крови, слабенькая, но крепнет. Здравствуй, вторичный шок, вот и ты. Когда раненый в шоке — это плохо. Когда уже вроде бы выйдя из него, пациент валится туда снова — это стократ хуже. Кровь в вену не идёт, значит, кровоснабжение практически встало. Ещё один шаг в ладью Харона.

Казалось, стать более бледным невозможно, но раненому это удалось. Кожа обрела прозрачно–голубоватый оттенок, лицо походило на череп, туго обтянутый пергаментом.

— Буду вскрывать левую сонную артерию. Аппарат Боброва, быстро!

Наш последний аргумент. Внутриартериальное нагнетание крови — чтобы дать хоть какое‑то давление жизненно важным органам. Бакулев пробовал, говорят, с того света вытаскивал.

Иглу в артерию. Подогретую кровь — под давлением прямо в артерию, к мозгу, пока не наступило кислородное голодание. Держись, боец, мы тебя не отпустим.

И тут сердце замерло, как уставший солдат, присевший отдохнуть на минутку, да так и замерший, привалившись к стенке окопа. Значит, ничего у нас нет срочнее, чем его запустить.

— Камфору под кожу.

Никакой реакции.

Непрямой массаж сердца. Раз, два, три… Непередаваемое ощущение, которое никогда не поймет не–медик – почти что держать в руке сосредоточие человеческой жизни, жадно ловить его малейшее трепетание. Среди хирургов почти не бывает толстяков — трудно набрать лишний вес, когда каждая секунда такого ожидания сжигает калории, как атомный реактор.

Есть сокращение, но это пока ничего не значит. Ещё одно, и ещё.

Вдохнул… выдохнул.

— Кислород.

Дышит. Поверхностно, слабо, но дышит. То, что пульс не прощупывается — ерунда.