— Пей дитя моё, пей. — Она глотает. Она не мертва, она лишь близка к смерти. — Пей сколько хочешь дитя, моё последнее дитя.

А его спутники идут вверх, по песчаному склону, туда, где на ночном горизонте виднеются десятки палаток. Туда, где спит огромный лагерь беженцев, мечтающих отправиться в Европу, отправиться за лучшей долей для себя и своих потомков.

Они знают куда идут, они чувствуют их — своих последних созданий…

Солнце медленно выбирается на горизонт, его приветливые лучики, ласкают землю и лагерь африканских беженцев, где-то на краю континента, в такой близости от вожделенной счастливой жизни, где неверные псы, каким-то чудом, но, конечно же, по соизволению Аллаха, смогли построить лучший мир. Конечно, построить для них, для правоверных мусульман. Не мог же милосердный Аллах, подарить те земли, полные хорошей жизнью, неверным псам? Конечно, не мог! Что за нелепица? Неверные поколениями строили это всё для них, для добрых мусульман. И пришло время всё это взять, но не будет это легко и, и больше некому это всё брать.

Лагерь, обычно по утрам галдевший хлеще чем Московский проспект в час-пик, сейчас был погружён в мёртвую тишину. Ни звука не доносится оттуда.

Ни единого звука.

Кроме назойливого жужжания трупных мух.

Она с трудом открыла глаза. Всё плыло. Небо казалось странным — алым, полным красных разводов, а потом вдруг стало обычным, голубым.

— Ууу… — Застонала она, сама не понимая зачем, тронув себя за шею. Возникло стойкое ощущение, что там чего-то не хватает. И что к чему? Девушка села, поёжилась — на ней нет одежды, а утро тут не слишком тёплое. С моря дует прохладный ветер и…

Она с ужасом уставилась на свои руки, свою часто вздымающуюся грудь — всё покрыто кровью. Свежей, ещё не до конца свернувшейся, человеческой кровью. Она не могла спутать её ни с чем, она слишком хорошо помнила, как выглядит кровь, ведь ещё полгода назад, ей пришлось смывать с себя кровь всех своих родных, и вонючий пот, да другие выделения отряда солдат, расправившихся с её родными. И с ней, только вот с ней они расправились по-другому…

— Вот что же ты вляпалась Мали? — Пробормотала она, обнаружив, что не только грудь и руки, что вся она в крови. Ни единой раны на ней, тело не болит — она снова застонала, но скорее по привычке. Ведь ночью её, пятеро, и били, били жестоко. Но ничего не болит. Ни единого синяка. Мали покачала головой — она не понимала что происходит. А может, на лагерь напали местные солдаты? Её ударили прикладом, и сознание помутилось, а почему голова не болит? И вроде бы в этой стране, в этой части Африки, такого не случается. Не бывает тут выжженных деревень и правительственных войск, которые насилуют женщин и детей. Особенно жестоко расправляясь с теми, кто христианскую долю, выбрал долей своей, Мали встала на колени, сложила руки на груди и принялась молиться. Жарко, пылко, не отводя глаз от кустов, окружавших её, ветер принёс запах жареного мяса. В животе громко заурчало. Она попыталась бороться и продолжить молитву, но ничего не могла с собой поделать — есть хотелось. Не так что бы очень, но всё же ощутимо…