А солдаты встали было, оглядывались на кавалера, ждали, что он скажет, а тот ничего не говорил, молча глядел на колдуна, и они снова тащили его, морщились и тащили. Поднимали, ставили на костер боясь перемазаться в его кровь из разодранной кожи, в гной из его огромных прыщей и в его фекалии, которые продолжали литься из колдуна. Они кривились, привязывая его к столбу. А Ханс-Йоахим Зеппельд, еще недавно бывший владыкой мертвого города, визжал, не преставая:

— Не приму причастия без епитимьи и покаяния, то гре-е-е-ех вам, грех вам всем, все прокляты будете, за то, что душу мою погубили.

— Да нет у тебя никакой души, сжег ты ее давно, отдал дьяволу, — заорал Волков, который уже не мог выносить его визг. — Говори, примешь причастие, раскаиваешься?

— Нет! Нет! Не приму, будь ты проклят, будь ты проклят, — визжал колдун. — Будьте вы все прокляты!

— Ты никого не можешь проклясть, проклятые проклясть не могут, — в ответ ему крикнул кавалер и двинулся к костру. — Сыч, огня мне.

— Господин, — семенил рядом с ним отец Семион, — а колдун-то прав, — говорил он негромко, — нельзя без причастия, то грех.

— За свою жизнь, — начал Волков, беря у Сыча факел, — я убил не одного человека, кто-то умирал сразу, без причастия, молитв и раскаяния. Кто-то стонал от боли и тоже умирал без причастия, а кто-то ругался пред смертью, последними словами меня материл вместо молитвы, и я не помню ни одного, кто бы успел причаститься. И среди них были достойные люди, а уж этого, — он подошел к костру, — я отправлю в ад, где ему и место. И будь, что будет.

Он остановился и снова крикнул:

— Эй, ты, гнилая душа, вот тут наш поп волнуется за тебя, ты будешь причащаться?

— Нет, — заорал колдун, — нет. И то грех вам будет.

— Катись к своему хозяину, — сказал кавалер и поднес факел к мелким щепам.

— А-а-а-а-а, — снова заорал Зеппельт, — буду, буду причащаться, раскаяться хочу. Дозвольте раскаяться.

— Да поздно уже, — сказал Волков, не отнимая факела, он хотел покончить побыстрее с этим делом и убираться из города.

— Не поздно, — вдруг произнес отец Семион, и осмелился отвести огонь от костра.

Волков не ожидал такой наглости и только уставился на попа:

— Умом тронулся, обнаглел? — только и смог проговорить кавалер.

— Господин, мы тут уже многие законы нарушили, — тихо заговорил монах, — а теперь вы пытаетесь совершить и грех, да еще и на глазах многих, кои могут и показания против вас дать, случись разбирательство.

— Какое еще разбирательство? — удивился Волков.

— Не извольте сомневаться, разбирательство будет обязательно, с нас с вами еще за все это спросят, — продолжал отец Семион. — Мы взяли на себя смелость судить от лица инквизиции, права такого не имея, а зная, сколь могущественны ваши враги, глупо было бы думать, что они упустят шанс осудить вас, так давайте не дадим им лишнего повода, я причащу его, то времени много не займет.