— Гнозис не лучший защитник от демонов, месье, это не бог-заступник, не Умбар, Гнозис сам тот еще демон! Старые боги не такие, как новые… Они злы и своенравны, изворотливые обманщики… Они…

— Они истинны, как законы природы, изменчивы, как ее суть, и всесильны, как природа же, а Гнозис для меня и не бог вовсе, но друг, соратник и вечный спутник в блужданиях по страницах древних и пыльных томов! Его путь свел нас, по его воле мы здесь вместе, ради него я спускаюсь в эту нору… Ради него… И ради светлого будущего всего человечества! — в последних словах ученого уверенности было меньше.

Дейв лишь сплюнул и покачал головой. Когда Шарль присел на колени перед входом в нору, он отвернулся, но почти сразу же повернулся обратно: внутри себя Дейв чувствовал какую-то странную ответственность перед эти безумцем и его судьбой, сродни той, которую чувствовал перед Баскетом: подобным же образом материнским глазам причиняет боль смотреть, как любимый ребенок совершает очередную глупость, которая может стоить ему жизни, но мать все равно смотрит через силу и кричит, чтобы он перестал, предпринимает все возможное, чтобы уберечь его от опасности.

Между тем пролезть в нору на поверку оказалось гораздо сложнее, чем представлялось на первый взгляд. Время и неизвестный дикарь, оставивший предостережение на дереве, постарались сохранить то, что покоилось внутри. Дейв был прав, этот курган не стоило раскапывать, среди страниц прошлого есть настолько мрачные страницы, которые не следует открывать заново, подставляя лучам солнца старые и забытые раны, и все же Шарль, кажется, не понимал этого или не хотел понимать. Теперь читателю должно быть очевидно, что одержимость этого ученого имела много общего с религиозным фанатизмом, как и в случае иных истово верующих никакой аргумент, даже самый веский, не заставил бы Шарля отступиться от задуманного, если хотите посланного ему свыше его божественным покровителем провидения.

Несмотря на общую рассеянность и впечатление некоторый безалаберности, которое он производил на окружающих своим эксцентричным поведением, молодой Тюффон был крайне щепетилен в отдельных вопросах, имеющих для него особенную важность, тогда как в других вопросах неизменно казался полнейшим профаном. Это отнюдь не означало, впрочем, что он им был на самом деле. Ученый безупречно знал этикет, но не всегда следовал его многочисленным правилам в обращении с людьми, в том же, что касается обращения с книгами или своей научной деятельности, Шарль никогда не допускал ни малейших поблажек себе. Его бережное отношение к книгам переносилось и на собственные пальцы, ведь именно ими он переворачивал их страницы. Ногти его были всегда ухожены: подстрижены ножницами и доведены до толка пилочкой. Он не терпел под ними грязи, не был готов потратить и полчаса на то, чтобы поговорить со своими людьми о жизни, но был готов потратить целый час, если потребуется, на доведение ногтей до толка даже в условиях такой первобытной дикости, в которых находился сейчас.