Гнев Вирра отчасти утих, но далеко не до конца.

– И что же это за оружие?

– Не знаю, – признался Терис. – Отчасти в этом и дело. Нам нужно узнать, что это, как оно действует, до того, как придет время его применить.

Вирр покачал головой.

– Надо было нам сказать. Мы имели право знать, – зло бросил он. – И почему именно теперь? Ты столько лет прожил в Дезриеле. Чего ты ждал?

Терис склонил голову.

– Нихим должен был остаться там один, – с болью в голосе произнес он.

Вирр недоуменно насупился.

– Как это понимать?

Терис глубоко вздохнул.

– До Невидимой войны один авгур предсказал Нихиму, что тот погибнет в Дейланнисе, помогая якобы одному из самых значительных людей нашего времени. Еще тот авгур сказал ему – обещал! – что погибнет он один. Все его спутники должны были уцелеть. – Терис покачал головой. – Я думал… Я счел это пропуском для себя, Вирр. Нихим твердо решил идти с нами, говорил, что настало его время. Я, зная, что умрет только он, решил, что могу безопасно провести разведку. Другого случая не представилось бы. – Он поднял глаза. – Я виноват.

Теперь Вирр увидел: Териса гнетет вина не менее тяжкая и мучительная, чем его собственная.

Это ничего не меняло. Вернее, было еще хуже: Вирр взвалил на себя вину за смерть Давьяна, а оказалось, виноват не он один.

– Так ты рисковал нами, положившись на видение авгура двадцатилетней давности! Хотя и знал, что их видения уже не сбывались, – тихо, недоверчиво заговорил мальчик. И встал, с трясущимися руками, от гнева лишившись способности рассуждать. – Пойду пройдусь.

– Не лучшая мысль, – поморщился Терис.

– Довольно, Терис, – сдерживая крик, прорычал Вирр. – Если что, я буду поблизости.

Он ушел в темноту; вся горечь, улегшаяся за два дня после Дейланниса, вновь навалилась на него. Прежде он подавлял тяжелые чувства, но теперь понимал, что должен с ними встретиться.

Он нашел сухое бревно поодаль от огня. Отсюда не слышно было лагеря. Несколько долгих минут сидел, уставившись в пустоту.

Наконец покатились слезы. Бессилие, гнев, боль пузырями всплывали на поверхность, и мальчик отпускал их, плача, как не плакал даже при вести о Каладеле, как не плакал с детства, со дня, когда узнал, что он одаренный.

Ничего не осталось. Все, чем он дорожил эти три года, ушло навсегда.