– Белозуба, – предположил Хотён.

– Да ну! Одноглазого?

– И опалённый он, за стол последним садится.

– Тогда Беримёда.

Тут сморщился даже Пороша.

– Сквару, – хихикнул Шагала.

Пороша замахнулся дать подзатыльник.

Несчастные острожане маялись возле страшного дерева, не смея ни приблизиться к воротам, ни податься прочь. Что станут делать, если до ночи никто к ним так и не выйдёт? А колени занемеют или, паче того, нужда телесная подопрёт?

– Поясок бы цветной, – размечтался Шагала. – Ложечку костяную…

– А что не серебряную?

– Да серебряную кто ж даст…

– Ознобиша! Ты все законы на умах держишь, скажи!

Подстёгин сын зябко поёжился, втянул руки в рукава:

– Законы-то есть…

Андархская Правда напоминала ковёр, ткавшийся немало веков. Люди, вязавшие на том ковре узелки, видели всякое. Они давно вывели, какая вира надлежала за удар кулаком или за тычок ножнами, из которых не достали меча. Они в точности определили, сколько плетей заслуживал пойманный тать и что делать с насильником, прилюдно опростоволосившим бабу. И главное, какая продажа полагалась от судебного действа городскому державцу.

Одна беда: ни в каком законе даже словом не говорилось о мораничах. Кем в глазах андархской Правды был стень? Если благочестным жрецом, Недобоеву сыну могло выйти битьё кнутом без пощады. А если считать Лихаря воином, кабы самому не начали пенять и смеяться: от подлого мальчишки оборонить себя оплошал!

И выходил праведный закон вроде дышла. И поворачивать его волен был Ветер, державший расправу в Пятери и ближних к ней деревнях. Так-то.

А Ветер как затворился с больным Лихарем, так и не казался наружу.

Лёгок на помине, подошёл Беримёд.

– Дикомыта не вижу! – рявкнул он, оглядев притихшую стайку. – Где шляется, безделюга?