И вот эту женщину, гибкую, скупую в точных движениях, парни на мах обозвали бабнищей?.. Правду сказать, в Твёрже госпожу Айге ещё не так обозвали бы, особенно прежде Беды, когда жизнь шла чинно, святым обыком старины. Стриженый волос с проседью и голова проста… как есть самокрутка, да кабы не подстёга, если по-левобережному. А уж принаряжена! Сверху узкий, вперехват, шугаёк, из-под него, срам глядеть, мужские шерстяные штаны…

Ну и смейся, у кого глаз нет увидеть, что во всей Пятери с госпожой Айге один на один совладал бы лишь Ветер. Сквара низко поклонился, не отходя от порога. Опять вылупил глаза. Покраснел от собственной неучтивости и ещё больше оттого, что спрятать взгляд было превыше сил. Девки, замершие рядком ошую источницы, казались близняшками. Худенькие, прямые, с тонкими скуластыми лицами, с одинаково убранными волосами… Они сидели потупясь, но Сквара всё равно чувствовал: они за ним наблюдали. И весьма пристально.

А он стоял – ну одно слово, пендерь лесной: босиком, в старых штанах, в дыроватой обиходной тельнице, вздетой вместо промокшей. Он же собирался опять идти коловёрт у древоделов просить…

Ветер смотрел на него, безутешно сложив брови домиком. Эх, мол, горе луковое, я-то похвалиться хотел. Сквара понял: сейчас его выставят, осрамив. У госпожи Айге от уголков глаз неожиданно разбежались морщинки.

– Твой учитель сказывает, наставник Галуха нашёл тебя способным к пению. – И наклонила голову. – Спой нам.

У неё был голос привыкшей повелевать, сдержанный, хрипловатый. Голос женщины, пировавшей с источником, державцем и стенем на равных. Не потому, что кто-то из милости привёл её к столу воинов. Сквара покосился на Ветра. Учитель кивнул.

Сквара набрал воздуху в грудь… и вдруг запел совсем не то, что следовало бы по уму.

Может, зря он полдня нынче думал про Космохвоста и несчастных узников, чьи души вздыхали и перешёптывались в подземельях…

Ветер закатил глаза, обречённо понурил голову на руку. Лихарь смотрел не мигая, с чёрной ненавистью. А Инберн – то на одного, то на другого. Сквара вновь почувствовал себя за решёткой. Да не в привычной холоднице – внизу, в тюремном застенке, где урезают дерзкие языки. От этого пелось ещё вдохновенней. Последний раз взмыть на крыльях… ну а там, точно в песне, – ни дна ни покрышки…

Удивительное дело, рта ему никто не заткнул. Взмокший певец смолк сам.

Стал ждать, чтобы учитель прямо сейчас отправил его к столбу.

Первой заговорила источница.

– Хорошая слава, – проговорила она. – Так могли бы возвышать свою веру наши святые предки, которых гнали при Хадуге Жестоком. Кто научил тебя этой песне, дитя? Наш попущеник или другой кто? Отвечай правду.