– Так живём вроде.

– Жить живём, да туча всё реже от стены отдаляется. Ты разве не замечал?

В черевах булькнуло, перелилось из кишки в кишку…

Снова донеслось пение. Дикомыт оглянулся быстрей, чем следовало, но увидел всего лишь старых знакомых, тянувших враздрайку:

В устах безобидных кувык угроза была смешной и весёлой. Ворон не выдержал, подтянул:

Маленький поводырь завертел головой, приметил Ворона. Покраснел, насупился, отвернулся. Стало ещё забавнее. Народ смеялся, бросал коротышке в торбу кто кусок снеди, кто мелкий медяк.

Ворон продолжал держать ухо востро и вскорости понял: воровской ряд не для красного словца так назывался. Торговали здесь исключительно тётки в кручинных вдовьих уборах. Каждая – с оравой детей, мал мала меньше. Дикомыт только начал озираться в поисках чего-нибудь для Надейки, когда мимо пробежал ремесленной внешности мужичонка. На сермяжном заплатнике – россыпь мелких опилок. Ворон по себе знал, до чего они цепкие. Всядут – не вышибешь, сколько ни колоти.

– Подушка у тебя под головой не вертится, Моклочиха? – обратился мужичонка к торговке, сторожившей на земле кучку разношёрстного хлама, прикрытого сверху рогожей. – Третий раз у тебя сручье кровное выкупаю!

Нагнулся, выдернул из-под рогожи старую, хорошо разведённую ножовку. Сунул торговке в лицо.

– А я при чём? – куда громче нужного, чтобы слышало побольше торжан, вскинулась Моклочиха. И как пошла ныть, Ворону аж захотелось уйти, пока зубы не разболелись: – А я что, я же горькая вдовинушка, сирая сиротинушка, в людях обидная, мне ночью в двери стук, мешок на порог и за выручкой назавтра придут, а я что, мне и дом запалят, если не испродам, а я сирая вдовинушка, мне на малых детушек…

Мужик сморщился, плюнул, сунул торговке несколько монет, спрятал под полой вырученную пилу и был таков – дело делать. Зимний день короток, а хлеб за брюхом не ходит.

Тётка буркнула ему в спину:

– Сам следи другой раз, куда сручье кладёшь, зеворотый!

Ворон окончательно понял, что самомалейшей зги здесь не купит. На что Надейке дешёвое колечко или серёжки, по коим сейчас уже плачет какая-нибудь несчастная девка? Утирается, нянчит в горсти ушко, намятое родительскими перстами: не сберегла, окаянная!

– А дружина у него – всё кромешники, обидчики, окаянники лютые…

– Откуда ж нам на голову взялись?

– Да обсевки царевичей, отцами отвергнутые, от матерей прóклятые.

– Охти! Совсем глушью нас считают, ребят справных не шлют…

Дикомыт почти надумал уйти, но берег, где шептался, таил глаза воровской ряд, выводил к широкому плёсу. Ворон спустился к самой воде. Вот это простор!.. Маина в Кутовой Ворге здесь показалась бы лужицей. За ржавым разливом был виден самый гнилой, подветренный, северо-восточный угол зеленца – Дикий Кут. Движение воздухов стягивало туда всю сырость, проливая её почти непрестанным дождём. Строиться в Диком Куту можно было, разве от смерти спасаясь. Зато эта часть Воркуна, измелевшая, густо заросла кугой. Самой настоящей! Можно пойти, нарезать стеблей, сотворить простенькие кугиклы, подарить коротышке-поводырю…