Припрятала гостинцы под лавку, затем подняла тяжелую крышку ларя, пошуршала чем-то, что-то переложила с места на место, побубнила и, наконец, сызнова вернулась к гостье.

— На вот, поддень куфайку, — и она сунула в руки девушке новую войлочную, но уже пахнущую прелью, душегрейку.

— Зачем мне? — растерялась Лесана. — Лето ж на дворе.

— А оно что вечное, лето-то твое? — зашипела Нурлиса. — Поддевай, говорю, без всяких разговоров! Ну?

Обережница усмехнулась и послушно натянула «куфайку».

— А теперь расскажи-ка мне, коза-егоза, — приобняла старуха собеседницу. — Почто это вас с Клесхом Нэд сегодня полдня пытал у себя в покоях? И отчего у него опосля этого рожа сделалась перекошенная?

— Дак, гневался, что наставник скрыл ото всех, что у меня Дар к любому делу — к колдовству, к целительству, к рати, — объяснила девушка.

— Это как? — бабка вцепилась в руку гостьи. — Бывает разве такое?

Лесана пожала плечами.

— Говорят, прежде будто и было, но то лишь в былинах. Ныне Дар в Осененных к одному чему-то горит.

— И как же наставник твой непутевый тайну сию проведал, а?

Девушка улыбнулась, глядя на то, как оживилась ее собеседница, почуяв свежую сплетню.

— Я на втором годе ученичества упыря подчинила, чтобы меня от дерева отвязал. А потом, ну… когда… Донатос… Я себя лечила. Сама.

Старуха поправила на плечах новый платок и подалась вперед:

— Это что же, ты, девка, и мертвых упокаивать можешь?

Послушница покачала головой:

— Нет. У меня к колдовству Дар слабый. Хватает, чтобы круг обережный начертить да науз заговорить — на иное что силенок мало…

Нурлиса походила по коморке, остановилась у печи и заговорила:

— Ай да Клесх. Учудил, так учудил. А что же ты не сболтнула-то никому? Почему до Главы не дошло?

— Так не знала я! — развела руками девушка. — Упыря подчинила потому, что слово колдовское знала — слышала, когда Тамир наговоры свои долбил. Целительство далось, когда вспоминала, как Айлиша лекарствовала. И в уме не держала, что не может ратоборец кровь затворять или Ходящих подчинять.