Тамир пошел по дворам считать убитых. Лесана осталась глядеть обережную черту, резы на стенах тына, подранные когтями вереи. Первая сожранная деревня на их пути… И, верно, будут еще.

Девушка оставила лошадей у ворот и направилась к дому старосты, обходя трупы, с роящимися над ними мухами. В убитых можно было с трудом угадать людей: детей, женщин, мужчин, стариков — изглоданных, с разорванными животами и шеями. Волки резали, по всему видно, не ради еды, а одурев от крови. Младенчика одного и вовсе разнесли по всей деревне, трепали крохотное тельце, подбрасывая и волоча.

В горле стоял ком. Что, обережница, стыд не соль — глаза не ест? Гляди. Во все глаза гляди. Ты-то вот, живая. Ходишь тут. А люди, которых защищать должна бы, — вот они. Не люди уже, мяса куски. Смотри. Запоминай.

И она смотрела. И запоминала. Потому что впереди ждали разоренные Лущаны, а оттуда рукой подать до Вестимцев, где Эльха и Клена. Живы ль? Страшно было даже помыслить иное. И Лесана не стала, к тому же добавились ей другие думы, ибо на воротах старостиного дома…

— Тамир… — тихо-тихо позвала она, но в звенящей тишине колдун услышал.

— Что?

Подошел и присвистнул, глядя на сороку, прибитую за крылья к тесовой створке. Лапы вестницы в насмешку были обмотаны шнурком с деревянным оберегом.

Наузник тронул гладкий деревянный язычок и сказал:

— От волколачьего зова заговорен. Никого в живых не оставили. Даже скотину всю загрызли…

Лесана подцепила ножом шляпки гвоздей и те с противным скрежетом подались. Сорока упала на землю. Колдун продолжил: