Ой, мой лю-у-убый не верне-о-отся-а-а…

Перепу-у-утались пути-и-и…

Голоса у Светлы не было вовсе. Как и слуха. От этого в темном каземате, где и без того было темно и жутко, а под каменными сводами тукалось эхо, делалось еще тоскливее. Да и песню она выбрала… как назло — тошную, долгую, горестную.

Что будет в этой песне дальше, Стеня знал. Девица будет долго-долго убиваться по уехавшему любому, расписывать, как ей одиноко, как летят над лесом облака, как опускается ночь, а потом начнет предполагать, что же случилось с ненаглядным — задрал ли его волк в чащобе, накинулся ли упырь, конь ли ногу сломал или еще какая напасть приключилась. После этого девушка поклянется ждать ненаглядного, во что бы то ни стало, а потом приедет ее отец и скажет, что любимого больше нет, де, сгиб обоз, с которым он ехал. Тогда девушка будет петь о том, как ей одиноко, как опустел белый свет, как опостылело все, а потом пойдет на закате бросаться в омут, но из леса к ней вынырнет волк. Тогда несчастная узнает в нем жениха и умрет от его когтей и клыков, плача о горькой своей и его доле, но радуясь, что хоть в миг страдания, смогла снова оказаться рядом.

Да, песня была длинная, тоскливая и заунывная. А что самое страшное — сейчас Светла стояла только в самом начале бесконечного жалобного повествования…

— Шелкова-а-а трава пони-и-икла,

Тучи че-о-орные ползу-у-ут…

Ой, мой, ми-ы-ылы-ы-ый не верне-о-отся,

Ой, оста-а-алась…

В этот миг к немалому облегчению Стени дверь в казематы распахнулась и в проеме возник Дарен, толкающий поперед себя затравленного паренька. Хм. Вроде ж не из выучей. Новенький если только.