Сидящие за столом одобрительно загудели.

— Кан-Кук... — сказала Лив. — Жителя холмов звали Кан...

— Вроде того. Это неважно, — отмахнулся Мортон. — Он наклонился вперед и продолжил: — «Говори, сынок, говори!» — сказал мне Генерал. Видите ли, пока он брился, я ждал. А он слышал, как у его палатки собираются люди. Он слышал, как они ворчат, стонут и срутся между собой — уж простите за грубость, дамы. Он понял — что-то случилось. «У меня для вас печальные новости, сэр», — сказал я. Помню, он тогда не отвел глаз от зеркала и продолжил стричь усы. Какие острые у него были глаза! Я помню, как этот жуткий холмовик плотоядно смотрел на меня из-под копны своих грязных волос. Будто заранее знал, что все так обернется, и это его забавляло. Помню, как мальчишки таились и двигались в тени. Стояла зима, и к вечеру быстро темнело. И я сказал: «Простите, сэр, но люди рассержены». Он спросил меня, не собралась ли снаружи разъяренная толпа. Мне кажется, он знал. Мне пришлось сказать ему об этом. Поймите, мадам, мы были голодны и напуганы. Мы старались быть достойными, образцовыми людьми прекрасного будущего, но нас доконали усталость, голод и страх. Кроме того, были свидетели. Один из мальчишек, которых мы подобрали в Брэнхаме, повадился воровать еду из наших кладовых. Мы приютили их по доброте душевной, кормили, как родных детей, а они обкрадывали нас! Какая низость. Люди были вне себя. Какая дикая неблагодарность! Порок, как вы понимаете, распространяется изнутри. Все это я, запинаясь, изложил генералу. Он поднял глаза от зеркала и очень тихо сказал: «Люди требуют казни?»

Салли подняла глаза, и на мгновение Лив почудилось, будто жене Мортона неприятно от того, что история принимает столь вульгарный и неуместный оборот.

Однако ее муж стоял далеко и, глядя в камин, продолжал рассказ:

— Он протянул мне обратно ножницы и зеркало, и пока я убирал их в футляр, вышел наружу. В одних кальсонах. Я последовал за ним. Снаружи нас ждала целая толпа. С почтением, разумеется. Но Генерал не ошибся насчет их требований. Многие принесли веревки. Не знаю, где они собирались найти дерево среди пустоши. «Если вы настаиваете, — сказал Генерал, — мы осудим его». Все было решено. С Генералом никто не спорил. Он провел нас к краю лагеря, где мы увидели дым приближающейся Линии в лучах закатного солнца. Расстояние между нею и нами стремительно сокращалось. Генерал приказал привести мальчишку. Тот сопротивлялся, но по приказу Генерала ему не чинили вреда. Мы кинули жребий и выбрали присяжных. У кого-то в рюкзаке нашлись «Комментарии к закону наших отцов» — не у вас ли, Ратледж, нет? — и мы руководствовались ими. Понимаете, преступления в наших лагерях совершались нечасто. Весьма нечасто. Мы рассадили присяжных на мешках с кормом. Вынесли факелы и масляные лампы, при свете которых Генерал мог читать «Комментарии». Быть судьей он наотрез отказался — ему не хотелось самому решать судьбу мальчугана. Поэтому судью мы тоже выбрали с помощью жребия. Кажется, им стал капеллан. Может, тогда и началась ваша карьера судьи, а, Ратледж? Я помню лицо мальчика в свете факелов. Мы допросили его и узнали, что он уже достаточно взрослый, чтобы предстать перед судом. Только так истощен, что многие принимали его за ребенка. Солнце клонилось к закату, а мы смотрели, как приближается дым. Мы видели, как из лагеря Линии в красное небо поднялись три черные точки, наблюдали, как они приближаются, потом услышали грохот лопастей — и поняли, что нас атакуют птицелеты. Но все же под пристальным взглядом Генерала мы продолжили суд. Выслушали свидетельские показания. Не было никаких сомнений в том, вправе ли мы судить мальчика. Даже в минуты, когда Линия наступала на нас, мы обязаны были это делать. Из принципа. Таким человеком был Генерал... Что случилось с мальчиком — если честно, я уже не припомню. Но как яростно сражался Генерал, когда заявились птицелеты! Когда наступило время забыть о законе и здравомыслии и взяться за ружье! Когда на нас обрушился свинец, газ и оглушительный грохот! И вот тут...