ФэнтезиВсе сказки старого Вильнюса. Продолжениестр 221
Светлый фон
Здесь – нормально. Обыкновенно. Примерно как везде. Ну, то есть не везде, а в любом более-менее крупном городе Восточной Европы. Восточно-европейская эстетика мне очень близка, ты знаешь. Вот эта печаль о несбывшемся на худо-бедно отреставрированных руинах многообещающего прошлого, исполненная достоинства осанка бродяги, получившего когда-то хорошее воспитание, приторно-горький, как бузиновый сироп, привкус тщетности, сопровождающий здесь любое действие, включая стирку носков (помнишь, как ты дразнил меня титулом «ваша тщетность»? конечно, не помнишь, но это было так метко, что я до сих пор сержусь). В этом городе я в каком-то смысле всегда стою перед зеркалом, куда ни повернусь, везде вижу себя. Как же меня это печалит и потешает, как же я все это люблю.

Скверно однако вот что: я здесь совсем не пишу. Не «реже», даже не «так редко, что почти никогда». А вообще ни строчки. Как отрезало. Будто стоящих слов в мире почти не осталось, а те немногие, что еще есть, не мои. Впрочем, я и сам знаю, что не в словах дело. Помнишь, ты однажды сказал, что внутри всякого стоящего поэта живет бездна, жадная до любых проявлений жизни, прожорливая черная дыра, и когда она говорит, вернее, вопит от тоски по чему-то невыразимому, а человек только слушает и записывает, из этого может выйти толк, а так – ни хрена, хоть вешайся на собственном беспощадном и беспомощном языке. Я тогда делал вид, будто не слушаю, демонстративно зевал, чтобы тебя взбесить, но вовсе не потому, что дурак и не понял, о чем речь. Наоборот, слишком хорошо понял. Просто к тому моменту уже начал догадываться, что во мне самом никакой черной дыры нет.

Скверно однако вот что: я здесь совсем не пишу. Не «реже», даже не «так редко, что почти никогда». А вообще ни строчки. Как отрезало. Будто стоящих слов в мире почти не осталось, а те немногие, что еще есть, не мои. Впрочем, я и сам знаю, что не в словах дело. Помнишь, ты однажды сказал, что внутри всякого стоящего поэта живет бездна, жадная до любых проявлений жизни, прожорливая черная дыра, и когда она говорит, вернее, вопит от тоски по чему-то невыразимому, а человек только слушает и записывает, из этого может выйти толк, а так – ни хрена, хоть вешайся на собственном беспощадном и беспомощном языке. Я тогда делал вид, будто не слушаю, демонстративно зевал, чтобы тебя взбесить, но вовсе не потому, что дурак и не понял, о чем речь. Наоборот, слишком хорошо понял. Просто к тому моменту уже начал догадываться, что во мне самом никакой черной дыры нет.

Мне, ты знаешь, всегда нравилось считать себя поэтом, который играет в банковского служащего; чем дальше, тем ясней, что на самом деле я – банковский служащий, который пытается играть в поэта. Или даже пытался – в прошлом, когда-то давно, полторы тысячи бесконечно долгих часов назад. И вот на этом месте у меня в сердце – нет, к сожалению, вовсе не бездна, даже не пропасть, падать в которую жутко, зато очень быстро, раз и все, а болото, трясина, только что был по щиколотку, а уже по колено, пока даже не очень страшно, но ясно (мне и тебе, а больше никому, потому что это не их дело), что впереди.