– Несколько часов назад. Скоро утро.
– Я был… без сознания?
– Не совсем, – смутилась Гермиона. – Кричал, стонал и прочее, – добавила она таким тоном, что Гарри стало неловко. Что он делал? Выкрикивал проклятия, как Вольдеморт, или плакал, как младенец в кроватке?
– Никак не могла снять с тебя окаянт. – Гермиона явно хотела сменить тему. – Он прямо приклеился к груди. Теперь там шрам. Извини, пришлось отрезать обрывным заклятием. А еще тебя укусила змея, но я промыла и обработала рану диким бадьяном…
Гарри оттянул ворот потной футболки и посмотрел: на груди алел овальный след медальона. Отметины на предплечье уже заживали.
– Куда ты дела окаянт?
– В сумку. Пусть пока там полежит.
Он откинулся на подушки и глянул в осунувшееся, серое лицо Гермионы.
– Не надо было соваться в Годрикову Лощину. Это моя вина, целиком. Прости.
– Ничего не твоя. Я и сама хотела… Я правда думала, что Думбльдор оставил там меч.
– Ну что ж… мы оба ошиблись.
– А что произошло, Гарри? Там, наверху? Змея где-то пряталась? Вылезла, убила старуху и напала на тебя?
– Нет, – сказал он. – Старуха и была змея… или змея была она… как-то так.
– Ч-что?
Гарри закрыл глаза. Он еще чувствовал на себе запах Батильдиного дома, и от этого ужасные воспоминания казались почти реальностью.
– Батильда, наверное, давно умерла. А змея сидела… внутри нее. Сама-Знаешь-Кто оставил ее в Годриковой Лощине дожидаться нас. Ты оказалась права. Он знал, что я вернусь.
– Змея –
Гарри снова открыл глаза. У Гермионы был такой вид, точно ее вот-вот вырвет.
– Люпин предупреждал, что мы столкнемся с магией, какая нам и не снилась, – вспомнил Гарри. – Она молчала при тебе, потому что говорит только на серпентарго, но я ее, конечно, понимал и не заметил. Из спальни она послала сигнал Сама-Знаешь-Кому, я слышал у себя в голове, почувствовал, как он разволновался, он велел меня держать… а потом…