Одно ясно. К тому времени, когда Элвин Барнсли отыскал обратный путь, его товарищи больше не годились для мира на поверхности. Иначе они бы ушли.

Я понял, что все кончено, когда донеслись рыдания Джинни: звуки, рвавшиеся из разбитого сердца. И во мне тоже что-то разорвалось. У нас больше не было сына. У Кэйти не стало брата. Теперь у нас остались одни воспоминания, пока сознание наше будет способно выискивать их и позволять рассеиваться вместе со всем остальным.

На мгновение я подумал было вернуться к ней, потом передумал. Нет. Ей тоже хочется в эти минуты побыть наедине с собой. Я это понимал. Порой у меня было такое чувство, что я до того хорошо ее знаю, что понятия больше не имею, кто она на самом деле такая.

Что до того (чем бы оно ни было), что следило из глубокой темени шахты, то оно, должно быть, сгинуло, услышав, что мы приближаемся: оно поняло, что только что произошло, так же хорошо, как и каждый из нас. Должно быть, оно дожидалось этой минуты.

Поначалу только рябь подбиралась ко мне, скользя клином по воде, смутное предположение о чьей-то спине. Потом оно вышло на мелководье и попыталось вновь подняться на ноги. Я оглаживал в руке камень.

Если и было в тот ужасный момент что хорошего, так это умиротворенное осознание того, от чего мы уберегли нашего сына.

В том, что поднялось из воды, все еще можно было различить человека, каким он был, даже если то был человек, преображенный архаичными формами рептилий, утраченными для мира 300 миллионами минувших лет. Впрочем, сходство было не в его глазах. Их у него не было, только остаточные вздутия на месте бывших глазниц. Отыскивало оно меня только по звуку. И не в форме лица, с приплюснутым куполом черепа и широкой выступающей челюстью, усыпанной клиньями зубов. И не в уродливо удлиненном торсе, или в культях конечностей, или в коже до того бледной, что на черном фоне она отливала голубизной. И уж, конечно, не было сходства в толстом, суживающемся к концу хвосте, какой оно пыталось спрятать.

Нет. О человеке напоминала та гордость, с какой он попытался встать. Вот в чем был человек. В его гордости и в том, как он нес кайло древнего шахтера в похожем на клешню придатке, ставшем ему рукой.

Я выронил свой камень на пол.

Даже через 300 миллионов лет видообразования у существа, мною не виданного, я понимал язык его телодвижений. Я в точности понял, о чем он умолял.

Он протянул мне кайло, потом плюхнулся оземь всеми своими четырьмя, наполовину в воду, наполовину на землю, где чувствовал себя больше дома. И, уткнувшись головой у самых моих ног, он ждал.