«Спи, убаюканный песнью херувимов»[64]

1898–1959 гг.

Салливан отогнал от лица назойливого комара и, крепко сжимая руку Элизелд, уставился на могильный камень отца.

На отцовском надгробии тоже имелось изображение: позеленевшая латунная, размером с игральную карту, плашка с выгравированным на ней лицом пожилого мужчины. Салливан отметил похожесть улыбки. Гравировку сделали по фотографии из публичных материалов «Фокс Студиос» времен 40-х годов.

Ветер на мгновение исчез, а когда возобновился, был ощутимо холоднее. Пальмовые листья, как лебеди, проплывали туда, где высовывались из-под воды носы водометов фонтана. Поначалу Салливану показалось, что форсунки – это выводок утят, впрочем, может, для скрипучих пальмовых птиц они и были утятами.

Салливан отпустил руку Элизелд, присел и потрогал вставную плашку – она оказалась не закреплена и просто лежала в каменном квадратном углублении. Он сковырнул ее ногтем и поднялся на ноги, убирая плашку в карман рубашки, затем снова взял Элизелд за руку.

Во рту у Салливана пересохло, и ощущался металлический привкус. Когда он заговорил, то понял, что в голосе его слышится непочтительное раздражение.

– Ну, как дела, папа? – спросил он, осознавая, что Элизелд его слушает. – Хотелось бы уехать отсюда до вечерних пробок.

Легкий ветерок пошевелил его волосы, и тоненький голосок произнес у самого его уха:

– Зовите меня Рыбмаил.

Салливан не шелохнулся. Голос мог принадлежать любому бродячему призраку. Кажется, он начал припоминать, что с этих слов начинался роман «Моби Дик».

«Свобода, – продолжил голос, – только на скоростной трассе».

Сердце Салливана забилось с такой силой, что сотрясались даже плечи. Эта фраза была ему знакома: отец часто повторял ее двойняшкам, хоть при жизни успел застать лишь первые южнокалифорнийские супермагистрали: 110-ю до Южной Пасадены и еще одну, которую он упорно называл Рамона-фривей, хоть ее и переименовали в Сан-Бернардино-фривей еще за четыре года до его смерти.

Салливан открыл рот, но из-за нахлынувших мыслей о том, что же он хотел сказать, он смог издать лишь стихающее «Ш-ш-ш-ш-ш».

– Ты мне друг, – прозвенел тоненький голосок, – и я знаю, ты меня не обидишь, даром что я насекомое[65].