Но взгляд Афины вспыхивает и чуть не заставляет меня задохнуться, так что я отлетаю, кувыркаясь, словно застигнутый бурей воробей. «Он мой, – рычит она голосом, похожим на шум прилива. – Он мой».

Я кое-как восстанавливаю равновесие, сверкаю от возмущения. Телемах поднялся на борт, Афина улыбается и машет ему из своего грязного смертного обличья, показывает ему: «Вперед, вперед!» Я шиплю и ругаюсь, бессильно болтаясь в небе, потом кидаюсь к дворцу, пролетаю сквозь открытое окно Пенелопы, царапаю ее по лицу и ору:

«ПРОСНИСЬ НЕМЕДЛЕННО, СОННАЯ КЛУША!»

Тьма рвется и трепещет под моей яростью. Пенелопа вздрагивает, ахает, просыпается, хватает нож, лежащий рядом, смотрит сквозь меня, как сквозь остаток страшного сна, потом берет себя в руки, тяжело дыша, успокаивает биение сердца. Подходит к окну, чтобы вдохнуть холодного спокойствия ночи, и тут я заставляю ее поднять глаза и увидеть корабль у пристани внизу, его разворачивающийся парус, что ловит ветер. Она хмурится, удивленная его присутствием, как была бы удивлена любая разумная царица, но отворачивается. Ей стало холодно.

Сегодня под дверью Пенелопы спит Автоноя, но царица не будит ее, пробираясь мимо. Она походит по дворцу, пока не уляжется тревога, пока не почувствует, как сладкий дар сна утяжеляет ее веки. Посидит во дворике, где иногда служанки развешивают на просушку свои хитоны, вдохнет влажный запах стирки, отдышится и успокоится. Немного спокойствия – вот и все, что ей нужно. Чуть спокойствия.

Она не находит спокойствия. Вместо этого она слышит рыдания, плач старухи, раздающийся громче из-за того, что я царапаю ногтями стену. Он доносится из покоев Антиклеи, где до недавнего времени обитала Электра. Пенелопа, удивленная, колеблется. И я подталкиваю ее вперед, толкаю в поясницу так, что первые ее шаги не вполне собственные. Потом начинает действовать ее природное любопытство, и она, идя на звук, открывает покосившуюся дверь и видит старуху, сгорбившуюся у тускло горящей лампады.

– Эвриклея? – удивляется она.

Кормилица поворачивает голову слишком быстро – утром будет болеть шея. Она торопится встать, сжимая лампаду, будто та ее единственный друг.

– Я говорила ему этого не делать! – хнычет она. – Я его умоляла!

– Кому говорила? Кого умоляла?

Старуха понимает, что проболталась, это видно по глазам, но теперь назад дороги нет. Пенелопа подходит к ней, хватает за плечи.

– Кому говорила? – рычит она.

– Телемаху, – скулит Эвриклея. – Я говорила ему, чтобы он этого не делал.

– Где он? Где Телемах?

Ответ она получает обрывками и кусками, с запинками и заиканием, и Эвриклею приходится хорошенько встряхнуть, чтобы она наконец выкрикнула: