* * *

Мне не нравилась мысль о Бесрите. Она казалась неправильной, сколь упорно бы Брайан, Ишка или Тисаана – особенно Тисаана – ни настаивали, что так будет лучше.

«Ты совсем меня не знаешь», – сказала она.

Она ошибалась. Мне чего-то не хватало – какой-то важной части моего прошлого, которая мешала все понять. Как заноза под ногтем: ноет, а достать не получается. Когда мы подошли к развилке дороги, я не мог думать ни о чем другом.

– Искатель тянет меня сюда. – Тисаана указала направление.

– На север, в Бесрит, ведет та дорога. – Брайан кивнул на другой путь.

Мы все посмотрели друг на друга, и в воздухе повисла невысказанная тяжесть грядущей разлуки.

Брайан сухо, натянуто попрощался и тронулся своим путем, оставив меня с остальными. Сначала я попрощался с Ишкой, что далось легко: мы не особенно нравились друг другу. Тисаана отошла в лес, повернувшись к нам спиной, как будто не хотела, чтобы на нее смотрели, пока она не готова. Поэтому я обратился к Саммерину.

Всегда спокойный, тихий, он оставался для меня загадкой во многих отношениях. Но я знал, что когда-то мы были близкими друзьями. Какой-то отпечаток этой близости все еще не давал покоя, когда я смотрел на Саммерина. Даже сейчас в глубине души мне хотелось сказать ему, что я остаюсь. Тем не менее, пока мы шли, слова Брайана непрерывно звучали в голове: «Тисаану запрут вместе с тобой. Ты сделаешь эту компанию еще более желанной целью, чем сейчас».

И эти слова теперь раздавались даже громче, чем во время пути.

– Итак, – произнес Саммерин. – Ты уходишь.

Вопреки необходимости я не мог заставить себя подтвердить это вслух. Саммерин, казалось, услышал мою внутреннюю борьбу.

– Мы дружим долгое время, – продолжал он. – Двенадцать лет. Когда мы познакомились, ты был преисполненным эгоизма капитаном, преждевременно получившим повышение, и я тебя презирал.

Саммерин произнес это так буднично. Я усмехнулся. Я хотел попросить – нет, потребовать, – чтобы он рассказал мне о тех годах. По-настоящему рассказал, в том числе и о вещах, которые, как я знал, они с Тисааной скрывают. Но стоило открыть рот, как пронзившая череп боль на корню заглушила все слова.

– Дело в том, Макс, – продолжал Саммерин, – что не все эти годы были хорошими. Я много думал о тех временах. О хороших днях. О плохих. И некоторые из плохих дней были очень, очень плохими.

Я похолодел. Этот образ – образ Саммерина, говорящего: «Это был очень плохой день», – принес с собой призрак воспоминания, исчезнувший прежде, чем я успел его поймать.

– Я хочу знать, – сказал я.

Но в тот момент, когда слова сорвались с губ, огненная кочерга, засевшая в мозгу, провернулась, и голову пронзило раскаленной добела молнией. Я согнулся пополам, прижав руку к виску.