Он имел в виду свою йеллоувиньскую прабабку, от которой осталось несколько расписанных яркими красками шелковых экранов и удивительный резной вышитый веер, занявший почетное место в музее нашей семьи. Впрочем, бабуля была такой далекой, что никаких видимых признаков желтой крови ни в отце, ни в младшеньких не наблюдалось.

Я поглядывала на модницу Каролину, которая даже в мастерской, покрытая брызгами краски, ухитрялась оставаться ухоженной, на то, как она щебечет с Ангелиной, в кои-то веки появившейся дома раньше, и не понимала, как наша маленькая сестренка может творить такое мрачное, взрослое искусство. Начиналось ведь все с робких набросков карандашом, с неуверенных портретов семьи. А сейчас, рисуя, она не замечала нас, и глаза ее были пусты, смотрели куда-то вдаль – в прошлое? в будущее? Ани тоже бросала взгляды на полотно, и глаза ее то леденели, то становились глубокими и… мечтательными? Вряд ли это слово вообще можно применить к Ангелине.

– Что ты видишь? – полюбопытствовала я, не удержалась. Ответ, увы, ничего не прояснил.

– Море, – произнесла она задумчиво. И улыбнулась тревожно.

Алинка приходила с учебы и запиралась у себя – она стала закрывать дверь после того, как я заглянула к ней и перепугалась, увидев сестру схватившейся за голову, раскачивающейся над раскрытой книгой и рыдающей.

– Ребенок, – проговорила я нервно – уж очень странным было поведение нашей студентки, славившейся пытливым и хладнокровным нравом, – до сих пор в нашей семье почетный титул истерички принадлежал мне. Что с тобой? Книжка грустная попалась? – Я заглянула ей через плечо. На коленях у сестры лежал учебник с формулами, от одного вида которых мне поплохело.

Конечно, я знала, что с ней. Шутка была так себе, но чем мне страшнее, тем сомнительнее я начинаю острить.

Алина не улыбнулась – подняла на меня несчастные покрасневшие глаза и попыталась ответить, но голос ее срывался, и понять что-либо было очень сложно.

– П-по-олю жа-а-алко. – Она всхлипнула и с благодарностью приняла от меня стакан воды. – Я все время д-думаю, как она т-там… И сосредоточиться не могу, а эк-кзамены скоро-о-о-о… У меня в-все болит уж-же-е-е от заня-я-яти-и-и-й… Кажется, Мариш, я с-слишком много на себя вз-зяла…

– Сколько будет девятьсот двадцать четыре умножить на три тысячи семьдесят три? – строго спросила я.

Алина сделала глоток и задумалась – слезы прекратились, лицо просветлело. Это была почти военная хитрость, самый надежный способ переключить ее.

– Два миллиона восемьсот тридцать девять тысяч четыреста пятьдесят два, – ответила она через пару минут, снова повергая меня в осознание собственной никчемности. – А что?