Она хмыкнула.

– Спать. И шоколада. А вообще – дайте мне прийти в себя, Игорь Иванович. И не забывайте, что я с Севера. Там неженок нет.

– Дробжек, – сказал он мягко, открывая дверь в ее комнату, – меньше всего вы похожи на неженку. Будет вам шоколад. Осваивайтесь. И не вздумайте вставать!

– Неделю потерплю, – ответила Люджина, рассматривая комнату, пока он вез ее к кровати. И Игорь тоже огляделся. Горничные постарались, получив указание подготовить покои для гостьи. Но Люджина среди нежно-розовых и белых обоев и тканей, кресел с цветочной обивкой, резного дамского будуара с большим зеркалом и множеством ящичков для украшений и косметики, изящной мебели – среди всего этого женского великолепия – смотрелась чуждо. Как солдат в спальне для маленькой принцессы.

– В кровать или в кресло? – спросил Игорь.

– К креслу, – как-то рассеянно отозвалась капитан, – належалась уже. Полковник! Что вы делаете? Я вешу не меньше вас!

– Не говорите ерунды, – пробурчал он ей в бритый висок – пахло от напарницы больницей и лекарствами, а под руками его чувствовались налитые мышцы бедер и спины. – Как иначе вас пересадить, если вам нельзя вставать?

– Подтянулась бы и перелезла, – недовольно высказалась Люджина, устраиваясь в кресле. – Спасибо, командир. На руках меня с детства не носили. А вот мне, – она усмехнулась, глянула на него синими глазами, – приходилось. Солдатика вытаскивать.

Он познакомил Дробжек с персоналом, отдал экономке указания исполнять все пожелания гостьи, покосился на часы – рабочий день подходил к концу, ехать или нет? Решил ехать.

Крутил руль и все думал: есть что-то крайне неправильное в том, что женщины, все равно какие – мягкие или твердые, сильные, синеглазые, – должны служить и рисковать собой. Их место – среди шелка и кашемира, и не должны на их телах появляться шрамы, а воевать и выполнять боевые операции – дело мужчин. Женщины пусть ждут мужчин дома. Чтобы было ради кого возвращаться.

Неизбежно вспомнилось, что до сего дня единственной, кого Игорь держал на руках, была его королева.

И он привычно задохнулся от боли, которая семь лет тонкой ледяной змейкой жила у сердца. Свернул на обочину, остановился, чтобы переждать.

Врут, когда говорят, что время лечит. Он давно привык к боли, к ощущению, что изнутри вырвали кусок мяса и рана дергает, саднит и не заживает. Свыкся. И все же каждый раз, когда вспоминал, холодная змея вгрызалась еще глубже, остервенелей, и ледяное кольцо в груди сжималось крепче – до потемнения в глазах и холодного пота на затылке.

Тогда, в зале телепорта, он долго держал ее на руках – светло-голубые глаза безучастно глядели в потолок, – и укачивал, прижимал, звал, и руки были в красном, липком, горячем, и на губах солоно от слез и ее крови. Во дворце бесновался народ, пахло дымом, и нужно было уходить и уносить ее с собой. Нельзя было оставлять тело на растерзание толпе.