Лион довел их до кабинета императрицы на самом верху башни. Коридор к нему был полон мертвой стражи. Переглянулся с Хайме и, вытащив клинок, ястреб отворил дверь. Они с котом вошли первыми, а Ева, держась за косяк и стены — последней.

Хайме направился к своей кошке и, стоило ей броситься ему на шею, взвыл. Она принялась хлопотать возле него и извиняться, усадила возле Самсавеила на клетку. И до чего трогательной была ее неуклюжая забота. Она раздела его до пояса и принялась прощупывать сломанные ребра. Что-то шептала, заглядывая ему в глаза, мурлыкала, когда он благодарно гладил ее по волосам. Лион поклонился императрице и, отведя ее за локоть к окну, попросил уделить ему хоть несколько минут. Он что-то говорил ей, о чем-то спрашивал. И она отвечала, по-дружески кивая его словам. А Сэм смотрел Еве прямо в глаза, укрывшись собственными крыльями.

Здесь не было только Люциферы.

Точнее, как раз таки она и была самой важной фигурой в комнате. Стояла кристальной статуей с застывшим воплем на лице. И Ева сразу поняла, чья это работа. Не первый раз за тысячи жизней видела.

Ева с силой сжала черные маленькие кулаки.

— Лицемеры! — заорала она, смерив всех ненавидящим взглядом. Все уже давно обернулись, но умом она понимала, что произошло это только сейчас. — Какие же вы твари! — зарычала, стиснув зубы. — Обнимаетесь, воркуете, когда та, кому вы жизнью обязаны, стоит бездыханная! Я верила, — зашипела она на Сэма, презрительно скривив губы, — что ты человечнее и мудрее всех нас. Но это ты убил ее. Ты! — закричала она, ударив по стене. Рука отозвалась тяжелой болью, но Ева не заметила этого. — Лицемеры! Чудовища! Как вы могли ее бросить?! — билась она в истерике. Ее душила ненависть и злоба. Она ничего не понимала, и обида ранила сильнее потерянных глаз. Она верила им, считала друзьями, семьей. А всем им было наплевать на ее драгоценную фурию. Они лгали с самого начала.

Паучонку на плечи легли руки и крепко прижали к себе. Ева только глянула на них — не кошкины, и с силой расцарапала, вырываясь. Обернулась, готовая кинуться выцарапывать глаза, но перед ней стояла императрица. Красивая, изящная, с точеными чертами лица, белоснежными крыльями. Даже алое бархатное платье смотрелось на ней спокойным и благородным. Она едва заметно улыбнулась, поднимая исцарапанные руки к лицу. И только выдавила из себя:

— Как же больно быть человеком.

И Ева услышала в этом бархатном голосе родные нотки. Слишком родные. Не веря, глянула ей в глаза, все еще с трудом воспринимая новый мир. Новую Люцию.