«Мама, теперь ты».

Я все еще сжимаю в ладони черный мелок, который мне дала Мия. Медленно, почти мучительно, я беру с журнального столика новый листок бумаги. Долго смотрю на него. Мне непривычно и странно видеть такую белизну. Целых два года в моей жизни не было ни минуты для того, чтобы порисовать. Только выживание. И вот теперь я даже не знаю, с чего начать.

Не раздумывая, начинаю делать набросок: изгиб спины, мягкий ореол волос, профиль лица. Все вокруг точно перестает существовать. Часть меня, можно сказать, умерла на два года, но сейчас воскресает. Несколько линий — и вот она, моя девочка. Моя дочь. Ее первый портрет. Боже мой, как я скучала по этому.

Откладываю портрет в сторону, беру новый листок и начинаю просто водить по нему мелком. Пытаясь не подключать голову, позволяю руке делать то, что она хочет, экспериментирую с линией и формой, штриховкой, светом и тьмой. Рисую абстракцию.

Мия садится и смотрит на мой рисунок.

— Штоито? — спрашивает она.

Я смотрю на то, что нарисовала, и в груди все сжимается.

Никакие это не случайные формы и линии. Моя «абстракция» — это пейзаж, игра света и тени в кронах деревьев и перелесков. А на переднем плане — темные каменные плиты.

— Штоито, мама? — повторяет Мия.

— Ничего, просто узоры, — отвечаю, но на самом деле это не просто узоры, а нечто большее.

Намного большее. Это место я уже видела.

То самое место, где происходило действие моего кошмара.

Место, где я теряю Мию.

Адам

Адам

— Я же говорю, устал. Вы сказали, что я смогу увидеть Сару. Я хочу видеть ее.

Ньюсам смотрит на Савла. Зуб даю, он хочет, чтобы Савл сказал «нет», но Савл поднимается на ноги.

— Да, — говорит он. — Я думаю, это может помочь.

— Вы уверены, Савл? — вмешивается врач. — Он еще о многом нам не сказал. Мне кажется, надо провести несколько дополнительных сеансов, причем немедленно.