Аккуратно кладу ребенка на землю рядом с собой и снимаю пальто. Укутываю ее, тщательно укрывая ручки и ножки. Из пальто торчит только верхняя часть личика. Глазки закрыты, она больше не плачет. Как она может спать, когда вокруг стоит такой шум и ее кидают, как мячик?
— Привет, — шепчу.
Я хочу, чтобы она открыла глаза. Я хочу, чтобы мы посмотрели друг на друга. Она такая холодная, такая неподвижная, глаза крепко зажмурены. Неужели слишком поздно? Неужели ее первый день станет последним?
— Она умирает, Савл? Она умерла?
Поднимаю голову и вижу в его глазах чистый яд.
— Не знаю и знать не хочу. Мне от нее никакого проку, — говорит он. — Скажи спасибо сама себе.
— Я ничего не делала. Не понимаю, о чем вы…
Он приседает рядом с нами:
— Посмотри на своего ребенка, Сара. Посмотри на свою драгоценную дочурку. Мне от нее никакого проку, потому что у нее нет глаз.
Меня бросает в жар.
Он неправ. Нет, не может быть. Снова смотрю на нее. Веки у нее есть. Ресницы есть. Кладу большой палец на верхнее веко и мягко тяну кожу. Веки не расходятся. Ресницы растут как раз там, где верхнее веко должно соприкасаться с нижним, но они неподвижны. Опускаю палец. Ровная поверхность, ни намека на глазное яблоко. Савл прав. У моей дочери нет глаз.
Но личико у нее красивое, кругленькое, как яблочко. Она лежит у меня на руках, и ее щечки понемногу розовеют. Она согревается. Может быть, она еще выкарабкается, и все будет хорошо.
— Я ничего не делала, Савл. Я не знаю, что произошло.
— Не верю. Но теперь это не важно. Она бесполезна для меня.
— Зачем она была вам нужна? Почему вы так себя вели?
Он нахмуривается и смотрит на меня, как на последнюю дуру.
— Ее число, Сара. Ее жизнь. Нет ничего лучше числа новорожденного. Когда получаешь его, то чувствуешь себя… по-настоящему живым. При таких родителях, как ты и Адам, ее число могло бы принести мне дар видеть числа и черт знает что еще.
живым,— Вы хотели украсть ее число. Вы воруете числа…
— Кража, воровство — фи. Мне больше нравится «обмен».