Глава XIX

Глава XIX

Фон Зайница Нелли нашла на другое утро в вифлиофике. На сей раз там было пусто, зато узкие деревянные улицы противу обыкновения оказались людны. Словно все сговорились забросить дела и не ходить в тайгу, подумала Нелли, пробираясь меж столами и полками волюмов. Человека три на расспросы послали ее сюда, однако ж не ошиблись ли?

Илья Сергеич сидел близ портрета царевича Георгия, углубленный, казалось, в разлохмаченную рукопись, кою читал… нет! Перед ним стояла открыта пузатая стеклянная чернильница, а по столешнице разбросаны были перья. Одно из них застыло в руке безо всякого движения, отчего Нелли и не поняла сразу, чем он занят. Даже не подняв головы на постук шагов, Зайниц вглядывался в чистый еще лист, словно наблюдая в его белизне тайное движение мыслей и событий.

— Извините ль Вы, коли я отвлеку Вас, сударь? — спросила Нелли, усаживаясь за узкий стол напротив Зайница.

— Мадемуазель Сабурова, — Зайниц улыбнулся. — Вы не можете меня отвлечь, ибо Ваши вопросы и мое занятие совпадают. Давешние события послужили мне предостереженьем поторопиться излить на бумагу события давних лет, кои я начал было описывать, но по сю пору не закончил. О, милое дитя, да простительно мне будет так называть Вас, когда б Вы знали, сколько портретов многоликого Зла сосредоточено здесь на полках, под сим добрым портретом! Займет место средь них и моя повесть, тем паче что Рыльский ничего уж не напишет! Я — нерадивый свидетель, увы! Но быть может, интерес Ваш меня подстегнет.

— Прервались мы на том, как Игнотус все менял обличье, — Нелли, подперевши подбородок кулаком, внимательно уставилась на Зайница. — А свой лик Зла я тож повидала.

— Коли б я того не понял, разве стал бы рассказывать? — Пальцы Зайница расщипывали белое перо. — Меж тем достигли мы Воронежа, но словно бы чего-то там ожидали, сидя без толку на постоялом дворе. Тут уж Игнотус, теперь конопатый горбун со светлою косицей, меняться перестал, чтоб не вызывать подозрений у содержателей. Нрав его сделался раздражен, словно бы от разлития желчи. Даже обыкновенная теплота испарилась из его глаз, и сделалось вдруг заметно, что они малы. И маленькие эти глазки сверлами впивались в ужинавших путников, но ни на ком не задерживались надолго. Вьюноши по младости робкие, мы норовили побыстрей закончить с трапезою, дабы не ощущать неудовольствия нашего подопечного. Неожиданно он засмеялся. «Что-то вы приуныли, друзья мои! — воскликнул он, хотя упрек следовало бы оборотить вспять. — Прочь от нас все, что несет отпечаток меланхолии! Долой эту немецкую напыщенность, погруженную в „увы“! Будем скакать и плясать! Хозяин, подать вина получше, какое только сыщется!» Принесли рейнвейн. Надобно тут признаться в странном моем недостатке, причинявшем мне в юности немало конфузу. Есть недуг под названьем сенная лихорадка, приключающийся от самых различных причин. На некоторых нападает она в пору весеннего цветения, некоторым тяжек запах собачьей либо кошачьей шерсти. Мне же, к смеху знакомцев, не показан виноград и все из него изготовленное, особливо вино. Стоит мне сделать глоток-другой, как нос мой печальным образом краснеет и распухает, а из глаз прыщут слезы. К тому ж начинается и мучительный кашель. Зная о сем изъяне, я уж приноровился тогда в обществе подносить бокал к губам и отставлять незвначай, хотя иногда все же выходило неловко. Послужив мишенью насмешек, я тщился не признаваться прямо в сем недуге. Рыльский хвалил рейнвейн, а Игнотус потчевал нас с таким усердием, что даже уличил меня в том, что я еще не прикончил бокала. Рыльскому беда моя была известна, и он, улыбнувшись мне глазами, пару раз отвлекал вниманье Игнотуса, дабы я смог выплеснуть вино свое под стол.