— С чего я разболеюсь? — Нелли смело вскинула глаза на отца Модеста, чье лицо казалось красным сквозь разделяющее их пламя, а седины были розовы. В глазах его плясали багряные искорки.

— Да хоть бы с этой белены, — отец Модест засмеялся, и эмаль его зубов блеснула пунцовыми бликами. — Сидишь на ярком свету, разве в костер не лезешь, а зрачки-то вона как расширены! Гляньте, как забавно, Филипп — Нелли нонче черноглазая! Чем ты ее накормила, Прасковия?

Роскоф, задумчиво ворошивший костер кривой палкою, кинул грозный взгляд на Парашу.

— Надобно было прознать Кощееву смерть иль не надобно? — вскинула подбородок Нелли. — Или мы для плезиру сюда путь держали?

— Нет, маленькая Нелли, не для плезиру. Только я б такого вам не разрешил, кабы, дурень, вовремя спохватился. Ты б вить все одно не отступилась, Нелли, не мытьем, так катаньем. Зелья штука страшная, вспомни хоть Танатова.

— Сами же, батюшка, говорили в монастыре, что мы с Катькою должны барышне помочь, — обиделась Параша.

— Не единственный то был путь для помощи, ну да ладно, — отец Модест вздохнул.

— Отче, а что станется с Игнотусом? — спросил Роскоф. — Его-то небось не имеет смыслу продавать монгольцам, больно уж он того, хорошо с ними ладит.

— Он умрет, — ответил отец Модест безразличным тоном. — Только не тут, а в Москве.

— Тащить его в Москву, чтоб там убить? — Катя присвистнула.

— Не убить, а казнить, Катерина, ибо убийство есть произвол, а казнь — закон. Зачем его тащить, сам доедет.

— Один?! — Нелли поворотилась столь резво, что отливающий багрянцем черный сук, угодивши под ее сапог, оборотился рычагом, и на ее одежду обрушился целый фейерверк алых головешек.

— Да чего ж ты творишь? — Параша, вскочив, отряхнула подол.

— А тебе уж терять нечего, небось новое платье справлять в Барнауле, — Катя, озорно сверкнув глазами, вытащила голыми перстами два алых угля, завалившиеся за обшлаг Неллиного рукава.

— Ох, Нелли, худо ж ты поняла, что такое Нифонт, — усмехнулся отец Модест. — Много скопилось в его дому вещей наподобие тех зеркал, а еще больше недобрых знаний в памяти их рода. Он проникнет в самое средоточие разума Танатова, он начертает там свою волю железными буквами. И та воля суть воля Воинства. Танатов не должен сгинуть в сих краях, ибо тогда за ним придут другие. Он воротится в столицы и развеет все подозрения относительно сих пределов. Он станет доказывать ошибку свою, говорить, что тайный союз священнический — пустые сказки. Затем он переберет бумаги, что у него есть, так, что, коли в другой раз заподозрят правду, нас пустятся искать в каком другом месте. Мне так по душе дикий Кавказ — пускай там и рыскают. Коли надо, он сам составит нужные записки, чтоб следующие охотники искали на Кавказе. А затем он умрет.