Не помню точно, как закончился наш с бабушкой разговор. В какой-то момент она замолчала, а я просто не смог ничего сказать, пошел мимо нее к выходу. Бабушка что-то говорила вслед, предостерегала, я уже не слушал, хватило. До заката я был в городе, провел ночь в больнице. Спрашивал, ждал. В пять утра ко мне подошел дежурный врач, и я двинулся прочь. В пять утра мамино сердце остановилось.

Здесь для меня история заканчивается. Остальное — просто вынужденная приписка.

После полудня я вернулся в дом на болоте. Я туго соображал и с трудом держался на ногах. Меня ни о чем не спрашивали; наверное, все было ясно по выражению лица. С собой я нес белую канистру, именно из-за нее мне пришлось задержаться в городе. Я знал, что бензин не поможет, огню с этим делом не справиться. Поэтому все утро я провел в телефонной будке, обзванивая знакомых технарей, вытаскивая их из теплых постелей или отрывая от завтрака. И теперь был готов поставить точку. Канистру я оставил на крыльце, взял в сарае лопату и рукавицы, зашел в дом, поднялся наверх за фонарем, спустился. Марина, бубня что-то себе под нос, суетилась, путалась под ногами, бабушка только провожала меня взглядом. Я обзавелся мешком на кухне и во всеоружии направился в подвал. Что здесь произошло этой ночью? Что было сном, а что — явью? Место, где обнаружилась лужица, я помнил хорошо. От вчерашней грязи не осталось и следа. Отложив лопату и мешок, я опустился на колени и ощупал землю. Оглядел с фонариком кирпичную стену… Мне не могло все это привидеться, ну уж нет! Я приладил фонарь так, чтобы освещался нужный участок, встал, надел рукавицы, поднял лопату, осторожно начал копать. Углубившись в почву где-то на полметра, я то и дело останавливался, светил в яму фонарем. И я нашел. Ветхая грубая тряпица. Я склонился над находкой, потянул за лоскуток, ладонью в рукавице стал разгребать землю. Когда понял очертания завернутого в материю предмета, вновь взялся за лопату. Я не разглядывал его. Главное, извлечь, положить в мешок. По небритым щекам сбегали слезы, капали с носа и подбородка.

Выходя из тьмы, сжимая в руке мешок, я ни на кого не смотрел. Лопата и угасающий фонарик остались в подвале.

На дворе было так светло! Свежий воздух захлестывал легкие, а меня душило рыдание. Прихватив на крыльце канистру, я обошел дом, так чтобы меня не было видно из окон. Уселся в траву, короткую, кошенную мной же пару дней назад. Скинул рукавицы, достал сигарету и закурил. Похоронить такое уже нельзя. Это же упырь. Невинно убиенный, но… Сигарета размякла в мокрых пальцах, и я выбросил ее, не выкурив трети. Встал на колени и развернул мешок. Ом лежал, свернувшись в комок. Почти черное то ли от времени, то ли от земли тельце. Затылок мне припекало солнце; показалось, будто младенец поежился в непривычном ему свете. Не стоило больше ждать. Я отвинтил крышку у канистры и, прикрыв воротником нос, опрокинул горлышко сосуда. Прозрачная желтоватая жидкость блеснула на солнце, коснулась мертвой потемневшей плоти, и что-то зашипело, поднялся едкий пар. Я старался задерживать дыхание, жмурился, отворачивался. Я надеялся, что шипение вызвано лишь химической реакцией. Сквозь густые испарения трудно было различить, что кислота делает с телом. И думаю, мне показалось, что в какой-то миг я разглядел вдруг лицо, это маленькое круглое лицо, со всеми морщинами, болезненной гримасой и глазами… Глаза были открыты, да, открыты, но пусты. Только чернота между век.