Он хотел, чтобы Машуня его увидела и поняла, что он рядом, что – не бросит.

А Лидия Константиновна лежала на тахте. Как доплелась, держась за сердце, – и сама не поняла. Там колотилось, постукивая, что-то тяжелое, и сперва страшно мешало дышать, а как легла – вроде бы полегчало.

Рядом присела Анна Ильинична. У окошка стоял Яр. Он не изменился – был все тем же тридцатилетним красавцем, и Лидию Константиновну это не удивляло. К тому же, ей нужно было пожаловаться Яру на неблагодарную Ксюшу и упрекнуть его – рассказывая, как хорошо посвятить свою жизнь единственному живому существу, он ни словом не намекнул на возможную неблагодарность.

– Ничего, Лидка, ничего, – говорила Анна Ильинична. – Это все очень просто. Ты отдай Однолюбу то, что ему нужно, и тебя отпустят. Я вот все никак не отдам – а он меня дразнит. Еще немного, говорит, еще чуть-чуть, и заберу. Выиграю у тебя – и заберу. И отпустят. Отдай, чего уж там…

– Это – что, мама? – спросила Лидия Константиновна.

– То, что было дадено. Однолюб – он хитрый. Не вздумай с ним спорить, протянет руку – и отдай, пока жива. А то так с тобой и останется. Вот я, дура старая, что-то вдруг поскупилась. Мое же – чего мое за просто так отдавать? А теперь и не знаю, как ему спихнуть, все вот пытаюсь проиграть, который уж год не могу проиграть. Лидка, он хитрый, не связывайся, отдай сразу!

– Что – отдать? – уже беззвучно спросила Лидия Константиновна.

– Тяжесть свою. Чувствуешь – тебе тяжело? Камушки в сердце, такие шершавые и стукаются? А это – оно. Я с ним играю, а он смеется. Помучайся, говорит, поскучай еще, голубушка. Весело ему! Просил, говорит, ты не отдала, а теперь – держись за них, говорит, дура старая! Сколько я с ним играю? Двадцать… двадцать пять лет уже, что ли? Каждый день, каждый день… И избавиться не могу. Вот они…

Достав из кармана халата, Анна Ильинична высыпала на тахту фигурки. Они, темные и сморщенные, были как зародыши зверьков.

– Не называл я вас дурой, Анна Ильинична, – сказал Однолюб. – Это вы неправдочку сказали.

– Смотри, вот, и у тебя такие есть, – продолжала Анна Ильинична.

– Что это, мама?

Анна Ильинична нехорошо посмотрела на Однолюба.

– А вот и скажу, – заявила она ему. – Что мне терять-то?

– Да я и сам скажу, – ответил он.

– Не хочешь, чтобы я говорила? Вот ты как! Так если ты, черт, не хочешь – значит, я это должна сделать! Тебе назло!

Вдруг лицо Анны Ильиничны исказилось, углы рта обвисли, глаза едва не вылезли из орбит, целясь в дальний угол потолка.

– Ой, божечки мои, а вдруг скажу – и мне зачтется? А?