Антонелли продолжал свою надгробную речь.

— Только к вечеру до нас дошло, в чем дело. Через два часа после солнечной бури все телемастера в Соединенных Штатах были подняты на ноги. Каждый думал, что телевизор барахлит только у него. Радио тоже замолчало, на улицы, как в старые времена, высыпали мальчишки, разносчики газет, и только тогда мы, ужаснувшись, узнали, что солнечные пятна эти надолго, может еще и нас переживут.

Посетители заволновались.

Рука Антонелли, вооруженная бритвой, задрожала, и ему пришлось прервать работу.

— Вся эта зияющая пустота, эти падающие хлопья… О-ох! Мурашки от них по коже! Это все равно, что твой хороший приятель, который развлекает тебя в гостиной, вдруг умолкает, и лежит перед тобой ледяной и бледный. Он мертв, и ты чувствуешь, что холодеешь вместе с ним.

В тот вечер все бросились в кино. Фильмы были так себе, но это напоминало праздник у сектантов до полуночи. Кафе шипели от газировки; в тот вечер, когда нагрянула Беда, мы выдули двести стаканов ванильной и триста шоколадной. Но нельзя же каждый вечер ходить в кино и глотать газировку. Тогда что же? Собрать родню, поиграть в нарды или перекинуться в картишки?

— Можно еще пулю в лоб, — заметил Вилли.

— Конечно, но людям нужно было выбраться из своих сумрачных домов, ставших обиталищами привидений. Во всех гостиных воцарилась кладбищенская тишина. Ох, уж мне эта тишина…

— Кстати, о тишине… — Вилли немного привстал в кресле.

— На третий вечер, — моментально перебил его Анто-нелли, — мы все еще пребывали. в шоке. От окончательного сумасшествия спасла нас какая-то женщина. Она вышла из дому, держа в одной руке кисть, а в другой…

— Ведро краски, — закончил Вилли.

Все вокруг заулыбались его догадливости.

— Если когда-нибудь психологи возьмутся учреждать медали, то в первую очередь они должны наградить эту женщину и других женщин из таких же маленьких городов, которые спасли мир от гибели. В потемках они набрели на чудесное исцеление…

Вилли представил, как это было. Он увидел папаш и сыновей со зверскими лицами, увидел, как они ползают перед своими дохлыми телевизорами и все еще надеются, что чертов ящик проорет «Первый мяч!» или «Вторая подача!» А когда они очнулись от забытья, то заметили в полумраке своих добрых жен и ласковых матерей с возвышенными мыслями на челе и с малярными кистями и ведрами краски в руках. И тут их глаза и лица загорелись благородным огнем.

— Боже, это разнеслось как десной пожар! — воскликнул Антонелли. — От дома к дому, из города в город. Бум 1932 года со складными картинками и бум 1928 года, когда все носились с шариками на резинках — ерунда по сравнению с этим. Ведь тут Все Засучили Рукава и Принялись Вкалывать, вот это был Бум так Бум! Город разнесли на мелкие кусочки и заново склеили. Краску шлепали на все, что стояло неподвижно хотя бы десять секунд; люди забирались на башни со шпилями, сидели верхом на заборах и сотнями летели с крыш и лестниц. Женщины красили шкафы и чуланы, дети — свои игрушки, тележки и воздушных змеев. Если бы они ничем не занялись, можно было бы строить стену вокруг города и переименовать его в Говорливый Ручеек. Во всех городах, где люди забыли, как открывать рот, как разговаривать друг с другом — то же самое. Мужчины так бы и ходили притихшие и пришибленные, если бы женщины не всучили им кисти и не показали ближайшую некрашеную стену!