Наконец, осторожно, чтобы не сломаться, она легла на подушку.
— Мария, мне надо тебе что-то сказать.
— Да? — отозвалась она чуть слышно.
— Теперь в твоем положении, — он нежно сжал ее руку, — тебе нужна удобная, мягкая кровать.
Она не вскрикнула от радости, не повернулась к нему, не бросилась обнимать.
— Это же орган, фисгармония какая-то, а не кровать.
— Это — кровать, — сказала она.
— Да под ней же стадо верблюдов спит!
— Нет, — возразила она тихо, — эта кровать еще даст миру целые округа честных избирателей, командиров, которых хватит на три армии, двух балерин, одного высокого полицейского и семь басов, альтов и сопрано.
Антонио покосился на чек, белевший в темноте на комоде. Пощупал износившийся матрас. Пружины плавно сжались, узнавая хозяина, каждый его мускул, каждую утомленную косточку.
Он вздохнул.
— Мы не будем больше ссориться, моя маленькая.
— Мамочка, — поправила она.
— Мамочка, — повторил Антонио.
Потом он лег, закрыл глаза, натянул на себя одеяло. Рядом, в темноте, бил великолепный фонтан. Он лежал под суровыми взглядами свирепых медных львов, на него смотрели янтарные сатиры, хохочущие химеры. Он лежал и прислушивался. И услышал.
Звуки доносились словно издалека, еле слышно, потом яснее, яснее…
Мария держала руку над головой и осторожно подбирала на блестящих медных трубках старинной кровати, на дрожащих струнах арфы какой-то мотив. Это была… Это была… Ну, конечно, «Санта Лючия»!
Вытянув губы, он стал напевать: «Санта Лючия! Санта Лючия!»
О, это было восхитительно!