Получилось так, что в начале марта сорок пятого наш полк оказался во втором эшелоне – определили на отдых и пополнение, поправление матчасти и прочие необходимые заботы. Потери в Будапеште были большие – а что впереди предстояла еще и мясорубка у озера Балатон, мы тогда еще не знали. Хотя, конечно, как люди бывалые догадывались: если не то что полк, а всю дивизию взялись насыщать личным составом и техникой по полному штатному расписанию – дела будут.

Командиры думали в первую очередь об отдыхе. Отдых – это всегда благодать, особенно когда условия хорошие, а не где-нибудь в палатках в чистом поле.

Всякое бывало, но на сей раз роте, которой я командовал, крупно повезло: так получилось, что нам отвели не просто дом, а здоровущий особняк посреди небольшого парка, где рота разместилась очень даже вольготно. Уже потом совершенно точно выяснилось, что граф был отнюдь не из захудалых: мы-то по русской простоте приняли хоромы за его главный дворец, а оказалось – чуть ли не охотничий домик, рассчитанный на целую ораву гостей, далеко не единственный. В три этажа, представьте себе, старинной постройки, даже с башенками и флюгерами. Конюшни и псарни, конечно, стояли пустыми – граф со всем добром, какое сумел прихватить, сбежал на Запад еще месяц назад, хотя линия фронта была еще далека (потом выяснилось, что ему было крепко за пятьдесят, а значит, помнил и здешнюю революцию девятнадцатого года, и Венгерскую ЧК…).

Большая часть прислуги, конечно, тоже разбежались – точнее, дружненько драпанули в ближайшую деревню, откуда были родом, и притаились там, как мышки (как будто мы собирались их искать и ловить). А для охраны граф, срочно эвакуируясь, оставил в доме четырех старых лакеев. Уж не знаю, что и как наохраняли бы от регулярной воинской части эти четверо старых сморчков, из которых песок сыпался, но они послушно остались в доме – видимо, боялись графа больше, чем нас. Рецидивы лакейской психологии, как идеологически выдержанно выразился наш замполит, обозрев этих «стражей», поголовно в ливреях, какие носили, должно быть, еще в веке восемнадцатом.

А вот пятый, дворецкий, оказался персоной не в пример интереснее. Помладше подчиненных, годочков шестидесяти пяти, тоже в ливрее, но в знак своего положения гораздо роскошнее расшитой золотом, он держался совершенно иначе. Когда мы приехали осматривать дом (я на «Виллисе» с ординарцем и разведчиками и «Додж – три четверти» с прихваченными на всякий случай саперами), эта четверка жалась у парадных дверей с таким видом, будто ждала, что мы их тут же развешаем на деревьях в парке. А дворецкий, наоборот, стоял у нижней ступеньки без всякого страха на лице. И приветствовал меня на довольно сносном русском.