— Гоните их всех, блядь, отсюда! — сказал Джонатан Бэр.

— Умолкни! — сказала старуха-ведьма.

И вдруг начала раздеваться. У всех на глазах. Ничуть не смущаясь. Потом запустила руку себе во влагалище и достала какое-то извивающееся существо, похожее на тритона. Положила его на ладонь, закричала:

— Мир обновится в крови! — и разорвала его чуть ли не надвое, словно старую тряпку. Кровь хлынула фонтаном. Эйнджел никогда не думал, что в такой мелкой тварюшке может быть столько крови. Кровь залила рояль, расплескалась по плексигласовому полу, забрызгала Бэру все лицо. А безумная ведьма продолжала твердить одно слово. Как мантру:

— Саламандра, саламандра, саламандра.

Брайен шагнул к ней. В руках он держал распятие и фляжку со святой водой. Когда он начал обрызгивать женщину водой, та зашлась громким смехом.

— И ты думал, ничтожный, что какая-то святая вода сможет остановить разрушение и возрождение вселенной?!

Она швырнула в него саламандрой, которая вспыхнула на лету. Пламя было кроваво-красным и очень ярким. Брайен попятился. Эйнджел почувствовал, как Петра взяла его за руку. Он понимал, что она хотела его успокоить. И это действительно было приятно. Но он все равно убрал руку.

Ведьма расхохоталась. Саламандра мгновенно прожарилась — как мышь в микроволновой печи. Оператор как будто сошел с ума: он лихорадочно разворачивал камеру то туда, то сюда, стараясь снять все. Сразу и одновременно. У него на руке повис клубок внутренностей саламандры, но он этого не заметил.

Отражения разбушевавшейся ведьмы бесновались в бликующих зеркалах — размахивали сморщенными руками, трясли головами, так что гривы седых волос бились о плечи, как белая буря. От нее исходил густой запах распаленного тела и женских секреций. Эйнджел узнал этот запах, потому что так пахло от мамы — и когда от нее так пахло, это значило, что она снова хочет его сожрать, изнасиловать, всосать обратно в свою утробу.

Господи, подумал Эйнджел, я помню, как Беки Слейд хотела потрогать меня, «где нельзя», но я ей не дал — потому что меня уже трогали там, где нельзя. Меня уже опозорили и испортили. И ему вдруг отчаянно захотелось взять Петру за руку... и заплакать. Заплакать, как плачут маленькие — горько и безутешно. Из-за того, что было. И из-за того, что будет сейчас... и из-за того, что уже никогда не будет...

Когда-нибудь ты придешь к Беки снова, ты слышишь? Когда станешь мужчиной.

Он сжал руку Петры.

— Нам на помощь уже идут, — сказала она.

Он не знал, можно ли верить ее словам. Не знал, спасет ли его эта помощь, о которой она говорит... может, она спасет мир, но для спасения мира кто-нибудь обязательно должен умереть. Блин. Блин. Мне страшно.