Дон тоже говорил что-то о том, что им играли.

“Потому что они знали, что ты будешь делать. Они знали, что ты останешься”. Ветер стал холоднее. Гончая повела носом в направлении ветра и побежала вперед.

— Флосси! — крикнул он. Собака, убежавшая уже ярдов на тридцать, оглянулась на него, нагнула голову и зарычала. После этого она умчалась прочь.

Вокруг он видел только заснеженный лес. Тропинки не было. Наконец он услышал лай Флосси и пошел на него.

Когда он увидел собаку, она стояла у небольшой проталины и скулила. Льюис смотрел на нее сверху, со скал, окаймляющих ложбину. Собака взглянула на него, заскулила опять и прижалась к одной из скал.

— Иди сюда, Флосси, — позвал он. Собака легла, виляя хвостом.

— Что там?

Он спустился в ложбину и пошел к проталине — маленькому кружку влажной земли.

Собака гавкнула. Льюис посмотрел на нее: она смотрела на ели, растущие в дальнем конце ложбины. Потом пошла туда.

— Флосси, стой!

Но гончая дошла до первого из деревьев, поскулила еще раз и скрылась среди ветвей.

Он звал ее. Собака не возвращалась. Ни звука не доносилось из-за густой хвои. В тревоге Льюис посмотрел на небо. Тяжелые облака неслись на юг, двухдневная оттепель кончилась.

— Флосси!

Собака не появилась, но среди ветвей он поразительное. Там вырисовывалась дверь вершенная оптическая иллюзия, какую он видны даже петли. Иглы создавали полное подобие полированной древесине.

Это была дверь в его спальню.

* * *

Льюис медленно пошел к двери. Скоро он уже мог коснуться ее гладкой поверхности.

Она призывала открыть себя. Стоя в мокрых ботинках под холодным ветром, он знал, что к этому его вели все загадочные обстоятельства его жизни, начиная с 3 года, — к этой двери, за которой крылось неведомое. Если он думал о истории с Линдой, как Дон о истории с Альмой Моубли, — как о истории, не имеющей конца, то конец был здесь, за этой дверью. И Льюис уже знал, что она ведет не в одну комнату, а во многие.

Льюис не мог отказаться от вызова. Отто, ждущий его у костра, был чем-то слишком далеким и тривиальным, чтобы помнить о нем. Да и все годы в Милберне представлялись Льюису теперь, когда он принял решение, долгой чередой бесполезного, унылого существования, из которого теперь ему показали выход.