Прежде чем попасть в Напервилль, я время от времени возвращался в Эджертон, где в стареньких домах на Вишневой улице жили Данстэны. Тетя Нетти и дядя Кларк воспринимали меня так, будто я был довеском к багажу, который привезла Стар. Месяц, а то и полтора я делил комнату с мамой, и каждый раз у меня перехватывало дыхание от страха перед очередной катастрофой. После переезда к Грантам положение изменилось, и Стар стала навещать меня в Напервилле. Мы с мамой пришли к согласию – столь глубокому, что для него не нужны слова.

Это стало основой для всего остального. Суть его состояла в том, что мать любит меня и я люблю ее. Но вне зависимости от того, насколько сильно Стар любила сына, она не задерживалась на одном месте более чем на год-два. Она была моей матерью, но она не могла быть матерью. Она не могла помочь справиться с преследовавшей меня проблемой, которая пугала, расстраивала или сердила тех приемных родителей, что были у меня до Грантов. Гранты сопровождали меня во всех походах по врачам, в рентгеновских кабинетах, в лабораториях анализов крови или мочи, во время исследований головного мозга – всего уж не припомню.

В итоге получалось следующее: Стар любила меня, но была не в состоянии заботиться обо мне так, как это делали Гранты. В дни, когда Стар приезжала в Напервилль, мы с ней обнимали друг друга и плакали, но оба понимали условия соглашения. Чаще всего мама наведывалась сразу же после Рождества и в самом начале лета, после окончания занятий в школе. Она никогда не приезжала ко мне на день рождения и никогда ничего, кроме простенькой открытки, не присылала. Моя проблема обострялась именно в дни рождения, и она будила в душе Стар такие угрызения совести, что даже думать об этом она отказывалась.

Мне кажется, я всегда понимал это, не доводя понимание до сознательного уровня, который я мог бы использовать, пока со дня моего пятнадцатилетия не минуло двое суток. Вернувшись в тот день из школы, я обнаружил на столике в прихожей конверт, надписанный маминым заваливающимся назад почерком. Письмо было отправлено из Пиории в день моего рождения, двадцать пятого июня. Прихватив конверт в свою комнату, я бросил его на стол, поставил пластинку Джина Аммонса «Groove Blues» и, как только музыка заполнила комнату, вскрыл конверт и вытащил открытку.

Шарики, ленточки и зажженные свечи парили в воздухе над идеализированным пригородным домиком. На обороте, под напечатанным «С днем рождения!», я прочитал те самые слова, что мама неизменно писала мне: «Мой славный мальчик! Я надеюсь… Я надеюсь… Люблю тебя. Стар».