Бросив взгляд на пустой постамент, где, судя по всему, прежде стояла статуя, царевич подумал о том, как легко такой "бог" может быть удален и со своего пьедестала, и из людской памяти. А когда он приблизился к раздвижной металлической двери, в голову пришла иная мысль: если можно заставить людей забыть даже имя бога, то уж изменить обычай, каким бы древним он ни был, и вовсе не составит труда.

Эта мысль не оставила наследника трона и после того, как отец открыл ему страшную и отвратительную тайну священного бассейна.

– Этого я делать не стану! – решительно заявил царевич, глядя на дно каменной чаши. – Ни за что и никогда!

– Но ты должен! – вскричал его отец, в голосе которого ярость смешалась с мукой и отчаянием. – Взгляни, каким ты станешь, если откажешься. – Он указал на стены, на изображения уродливых богов. – Разве ты сможешь жить в столь безобразном обличье?

– А разве у меня есть иной выбор? – ответил вопросом на вопрос царевич. – Если речь идет о том, стать мне уродом, как они, или убийцей, как ты, я выбираю первое. Несчастным пленникам не потребуется проливать кровь, только лишь ради того, чтобы мне нравилась собственная внешность.

С этими словами он бросил последний взгляд на бассейн, на миг встретился глазами с отцом и покинул святилище. Больше он туда не возвращался, а когда спустя месяцы и годы перемены в его внешности стали заметны, он не попытался скрыть их, а, напротив, нарочито демонстрировал как свидетельство своей непреклонной приверженности "жизни по правде".

Было также замечено, что после того памятного дня фараон Аменхотеп с трудом выносил присутствие сына и старался видеться с ним как можно реже. Он окончательно удалился от дел и предавался исключительно развлечениям, так что наследник престола стал практически единоличным правителем Египта.

Но тут Гарун заметил приближение утра и прервал свой рассказ.

– О повелитель правоверных, – молвил он, – приходи сюда вечером, и я поведаю тебе, как были открыты некие ужасные тайны.

Халиф поступил, как было предложено. На закате он вернулся в мечеть и поднялся на минарет.

И Гарун аль-Вакиль сказал...

* * *

Тии никогда не забывала о том, какие муки довелось ей испытать при рождении царевича, однако на сей раз, почувствовав внутри себя раздирающую боль, сразу поняла, что ей предстоят несравненно более трудные роды. Всякий раз, когда боль хоть чуточку отпускала, она корила себя за то, что девять месяцев назад не сумела оказать сопротивление требованиям пьяного мужа и вынуждена была вынашивать второго ребенка Мучительные спазмы доводили царицу едва ли не до безумия, и ей казалось, будто поселившиеся в животе злобные чудища, разрывая ей внутренности и промежность, стремятся выбраться на волю. Чудищ этих она, разумеется, не видела, но представляла себе очень хорошо: скользкие, с тонкими конечностями и, кажется, выпуклыми черепами.