Шли месяцы, мне так хотелось поговорить о Биверли, сопоставить предположения, решить, как мне теперь жить. По ночам это желание было особенно сильным. Но Эдди не мог даже слышать ее имени. Он так глубоко ушел в себя, что почти не разговаривал со мной. Он плохо спал и время от времени тихонько плакал, старательно прячась от меня. Я пыталась поговорить с ним, пыталась быть терпеливой и любящей, я пыталась быть доброй. Он ни на что не реагировал.

Прошел год, потом еще два, и Эдди начал приходить в себя, но так и не стал таким, как прежде. Мой настоящий Эдди, тот, каким я его знала, остался в джунглях навсегда.

А потом, как-то за завтраком, он взял и рассказал мне, что произошла бойня. Что после моего отъезда в Луленгу мужчины несколько дней провели в джунглях, отстреливая горилл. Он не стал описывать, что там происходило, но я с ужасом ясно представила знакомое мне семейство, лежащее на лужайке в лужах крови.

Сорок или больше, сказал Эдди. Кажется, больше. За несколько дней. Убивали всех, включая детенышей. Никто не тащил туши в лагерь; после исчезновения Биверли заниматься шкурами было уже как-то нехорошо. Горилл забивали, словно коров.

Эдди, в старом клетчатом халате, с растрепанными волосами, свисающими седыми космами, сидел и плакал, уткнувшись в тарелку с яичницей. Я не произнесла ни слова, но он закрыл уши руками на тот случай, если я начну говорить. Его тело содрогалось от рыданий, голова тряслась.

— Это было убийство, — сказал он. — Это было настоящее убийство.

Я взяла его руки в свои и крепко сжала:

— Полагаю, это была идея Мериона.

— Нет, — сказал он, — это была моя идея.

Сначала, как рассказал Эдди, Мерион был уверен, что Биверли утащили гориллы. Однако потом он все больше стал намекать на странное поведение наших носильщиков. Как они перестали с нами разговаривать, а только перешептывались между собой. Как быстро они покинули лагерь.

— Я испугался, — сказал мне Эдди. — Сначала я был очень расстроен из-за Биверли, а потом страшно испугался. От Рассела и Мериона исходила злоба, которую я ощущал физически. Я думал, что один из них в любую минуту может сорваться, и тогда произойдет непоправимое. И если обо всем узнают бельгийцы, то я уже ничем не смогу помочь. Потому я и отвлек внимание на горилл. Это я настоял, чтобы мы отправились на охоту. Это я разжигал в нас злобу до тех пор, пока мы не убили столько, что начали чувствовать угрызения совести, и заниматься обвинениями уже никому не хотелось.

Я все еще не понимала.

— Так ты считаешь, что Биверли убил один из носильщиков? — Такую возможность я тоже допускала, признаю.