Они уже придумали имя для своей столицы, не подвластной времени.

Эвервилль — Вечный город.

Ах, Эвервилль!

Сколько раз Мэв до ночи слушала, как отец рассказывает, устремив взгляд в огонь потрескивавшего костра. Огня Хармон не видел, ибо перед ним сияла совсем иная картина: улицы, площади и величественные здания будущего чудесного города.

— Иногда мне кажется, что ты там был, — заметила Мэв как-то вечером в конце мая.

— Так и есть, моя милая девочка, — ответил он, глядя на закат над равниной. Даже тогда, когда они жили в достатке, Хармон был изможденный и худой, но широта его взглядов восполняла узость его плеч. Дочь любила отца без оговорок, как прежде ее мать; и особенно любила его рассказы об Эвервилле.

— Когда же ты был там? — допытывалась она.

— О, во сне, — сказал он. Потом он понизил голос до шепота: — Помнишь ли ты Оуэна Будденбаума?

— Конечно!

Как можно забыть удивительного мистера Будденбаума, дружившего с ними какое-то время в Индепенденсе? Забыть его рыжую бороду с проседью; нафабренные усы с торчащими вверх кончиками; шубу — самую роскошную из всех, какие видела Мэв; и голос столь мелодичный, что все его речи, даже самые путаные (по мнению Мэв, только так он и умел разговаривать), звучали как божественная мудрость.

— Он был замечательный! — воскликнула она.

— Знаешь, почему он обратил на нас внимание? Потому что услышал, как я тебя позвал, а он знает, что означает твое имя.

— Ты говорил, оно означает радость.

— Так и есть, — отозвался Хармон, чуть наклонившись к дочери. — Но так же зовут ирландского духа, что является людям во сне и ведет их в мир грез.

Мэв никогда прежде об этом не слышала. Глаза у нее рас ширились.

— Правда?

— Я ни за что не стал бы тебя обманывать, — заверил он, — даже ради шутки. Да, дитя мое, это правда. Услышав, как я зову тебя, он взял меня за руку и сказал: «Сны — это двери, мистер О'Коннел». Это первое, что он мне сказал.

— А потом?

— А потом он сказал: «Если бы у нас только хватило смелости переступить через порог…»

— А дальше?