Подходя к подъезду, Наташа осторожно оглянулась на дорогу. Слава стоял за бордюром, возле одного из платанов, и о чем-то говорил с двумя другими рабочими, показывая на шумящий компрессор. Если он и заметил Наташу, то виду не подал. Отвернувшись, она вошла в подъезд.

Закрыв за собой дверь квартиры, Наташа опустилась на банкетку, небрежно поставив пакет с продуктами рядом. С шелестом он наклонился, упал, и по полу покатились помидоры и картошка. Не глядя на них, Наташа закрыла лицо ладонью, и ее плечи затряслись.

— Я не могу! — хрипло произнесла она сквозь судорожные сухие рыдания. — Я не могу так!.. Не могу больше! Почему я?! Ну почему?! Я не могу, я не выдержу, я не справлюсь! Я не могу, я простой человек! Мне страшно! Я не могу все это на себе тащить! Мама, мамочка, я не могу!

Всхлипывая, она с трудом приподнялась, цепляясь здоровой рукой за тумбочку, и вместе с ней в зеркальном прямоугольнике на стене снизу, точно утопленник со дна озера, поднялось ее бледное отражение. Наташа посмотрела в собственные глаза, здесь, в полумраке казавшиеся черными дырами, и в них нельзя было прочесть ни собственного страха, ни собственной душевной беспомощности, ни уж тем более силы и власти, которыми она обладала как художник. Вот оно, отражение, вот она сама. Нарисовать себя, как пытался это сделать Андрей Неволин, нарисовать и вытащить из себя все это — как бы это было просто и как бы это все изменило. Но это будет побег. И если она все-таки не станет рисовать дорогу якобы из соображений общего блага — это тоже будет побег. Это будет просто — очень. Но так делать нельзя. Иначе все будет бесполезно, и смерть Нади будет бесполезна, а ее собственные мысли, ее собственное мировоззрение, ее собственные моральные устои и понятия будут не больше, чем пустой хвастливой болтовней. Нужно держаться — держаться любыми средствами.

Это твоя дорога, и тебе придется пройти ее до конца.

Наташа с трудом отвернулась от зеркала, наклонилась и начала собирать в пакет рассыпавшиеся овощи. Двигаясь, словно во сне, отнесла пакет на кухню, приготовила обед, поела, не замечая вкуса того, что ест, залила кипятком содержимое пакетика кофе, выпила, закуривая сигаретой, и начала готовиться. Вот теперь она ясно осознавала, что делает — каждое движение было быстрым, резким и четким, словно движения бойца, готовящегося к поединку.

Наташа отдернула все шторы и открыла все окна, чтобы воздух свободно проходил по квартире, чтобы теней стало поменьше. Она отобрала кисти и сложила их, тщательно разглядывая каждую (вот мое оружие). Подготовила краски, наполнив комнату запахами ацетона и олифы (вот патроны для моего оружия). Бумага, карандаши, ножичек, бритва и прочие принадлежности перебирались по нескольку раз, пересматривались. Мгновенно вырос, вытянув длинные ноги, этюдник и так же мгновенно вновь превратился в неприметный рыжий ящик. Все, все, все… Наташа быстро ходила по квартире, стараясь ничего не забыть. Управляться было трудно, рука разболелась и словно выросла, заняв собой большую часть тела, мешала, и Наташа иногда тихо постанывала и осторожно гладила гипс, точно рука была неким животным, которое можно таким образом успокоить. Все, все, все, она возьмет с собой все, ее не застанут врасплох, она будет готова к поединку. Наташа проверила все еще раз, и еще, и еще. В мире не существовало ничего, кроме принадлежностей рисования, кроме этих кистей — тонких и пушистых, кроме этих красок — и охра, и индиго, и сажа газовая… множество цветов — они должны бы воссоздать нечто прекрасное, но она использует их для другого — да, всегда то, что можно было бы использовать для прекрасного, для хорошего, используют для другого. В мире не существовало ничего, кроме этого и еще образов, которые с каждой минутой становились все ярче и четче, и злости, которую все труднее держать под контролем, и лиц, взгляды которых все больнее… Ничего не существовало, кроме пустой клетки у шкафа, в которую предстоит загнать чудовище, кроме рук, кроме мозга кроме глаз. Глаз — мозг — рука — какая замечательная формула, какая замечательная…