Ее губы дернулись, и среди общего, не лишенного осуждения молчания Корнейчук поспешно ответила:

— Я ничего такого не… я сказала просто так.

— Вы живы только потому, что вы сейчас вместе, — Роман выпрямился, скрестив руки на груди. — В противном случае тот, кому вы сейчас так вдохновенно внимали, убил бы вас! Валерка жизнью рисковал, собирая всех вас и пытаясь вывезти из города, и не его вина, что эта тварь вас сюда притащила. Подумайте об этом. Вы будете последними суками, если после всего кинетесь творить со страшной силой, думая, что вам выпал такой уникальный шанс! Последними суками!

Он медленно отвернулся от этих лиц и этих взглядов — таких разных и таких одинаковых, крепко сжимая зубы и чувствуя, как просыпается в затылке знакомая и позабытая было боль. Где прежний Савицкий, куда он подевался — вместо него был кто-то невероятно усталый, старый и опустошенный, а это сейчас никуда не годилось.

— На третьем этаже кабинет — там вы найдете все, что вам нужно, — решительно сказала Рита — она напротив вдруг стала бодрой, посвежевшей. — Если кто-то захочет есть — кухня на первом этаже, берите все, что надо. Вы — мои гости, так что, извините за банальную фразу, чувствуйте себя, как дома. Идем, Рома, нам лучше сейчас их оставить — пусть люди хоть в себя придут…

Роман неторопливо двинулся следом за ней к двери, хотя в душе ему хотелось выбежать отсюда бегом и никогда больше не видеть ни одного из этих лиц. Уже переступая порог, он обернулся и весело произнес:

— Кстати, если кому-то все же вздумается меня умертвить — мало ли что, так личная просьба — без лишних увечий. У меня сегодня и без того был день повышенного травматизма — надоело, если честно.

Валерий вышел за ними, громко хлопнув дверью, и, не оглядываясь, пошел по коридору к лестнице с видом человека, который совершенно точно знает, куда ему надо идти. Роман хотел было окликнуть его, но не стал этого делать, подумав, что Нечаев все равно бы его не услышал.

Он взглянул на закрытую дверь.

За ней было очень тихо. И тишина эта отчего-то показалась ему намного хуже недавних разговоров. Намного страшнее.

В тишине слишком удобно думать.

И придумывать тоже.

* * *

Она шла впереди него, расправив плечи и горделиво вздернув голову с тяжело колышущимся золотом волос, словно неся на ней невидимый венец, — такая воздушная, грациозная, изящная, что Роман невольно залюбовался, и все мрачные мысли скромно отступили куда-то. Он вдруг осознал, что гордится ею — почему-то гордится — странное чувство, прежде неведомое. Глупостью было говорить самой, рассказывать все, выступать навстречу их страху и злости — глупостью, предоставила бы лучше это ему, уж он бы что-нибудь измыслил, а так ситуация только осложнилась… но вздорная кошка не струсила, не спряталась, и он ею гордился. Странно, право же.